Врата Анубиса - Пауэрс Тим

Рука нищего взметнулась с протянутой ладонью вверх.

– Вы останетесь мне должны два пенса, сэр. Дойль сомневался.

– Сможет ли Хорребин дать мне кров и пищу?

– О, конечно, из Хорребин-холла никого и никогда не прогоняли.

Он продолжал протягивать Дойлю дрожащую ладонь. Дойль, вздохнув, порылся в кармане и осторожно положил шестипенсовую монетку и четыре пенни старику на ладонь.

– Ну, показывай дорогу.

Старик смел в карман монеты и леденцы, засунул поднос под пальто, поднял палку с мостовой и встал.

– Ну, пошли, – сказал он и проворно зашагал на запад, туда, откуда Дойль только что пришел.

Дойль должен был прибавить шагу, чтобы поспеть за ним. Пошатываясь от голода, после того как он даром потратил на посещение конторы «Морнинг пост» весь свой суп и картофельное пюре, Дойль, щурясь от лучей заходящего солнца и стараясь не отстать от нищего, совершенно не обращал внимания на человека, следующего рядом с ним, до тех пор, пока хорошо знакомые руки не схватили его за штанину. Он потерял равновесие и упал на мостовую, больно ударившись руками и коленями.

Он гневно обернулся и увидел заросшее лицо Бенжамина Ролика. Тележка безногого остановилась, сильно ударившись о щиколотку Дойля.

– Проклятие, – воскликнул Дойль, с трудом переводя дыхание, – отпустите! Я не просил милостыню, и мне надо идти за…

– Тебе не по пути с Хорребином, парень, – сказал Ролик, и серьезная настойчивость прозвучала в его шепоте. – Ты недостаточно плох для того, чтобы преуспеть в этой команде. Пошли.

Старый нищий обернулся и поспешил назад, так пристально посмотрев на Ролика, что Дойль с опозданием сообразил, что слепота его была притворной.

– Для чего ты вмешиваешься, Бенжамин? – прошипел старик. – Капитану Джеку понадобились рекруты?

– Оставь его, Клоп, – сказал Ролик. – Ему с вами не по пути. И нечего ерепениться, вот твоя плата за находку, в знак учтивости, от Копенгагенского Джека. Он извлек две шестипенсовые монеты из кармана жилета и кинул слепому. Клоп одной рукой поймал на лету обе монеты.

– Ну ладно, – сказал он, пряча монетки вместе с леденцами. – Так вмешиваться ты можешь всегда.

Он гаденько захихикал и повернул обратно к Биллингсгет. Резво пробежав сотню футов, он вдруг спохватился и вспомнил свою роль слепого.

Дойль поднялся, с опаской наступая на ушибленную ногу.

– Прежде чем он уйдет, – сказал Дойль, – ответьте мне, действительно ли ваш Копенгагенский Джек может дать мне пищу и кров?

– Да, и притом эта пища куда лучше того, что ты мог бы получить у Хорребина. Э, да ты, похоже, совсем беспомощный? Ну ничего, ничего… Пошли со мной.

* * *

Столовая в доме нищих на Пай-стрит была длинной и узкой, восемь окон вдоль длинной стены смотрели на улицу квадратиками непрозрачных стекол в свинцовых рамах. Тусклые отблески уличных фонарей растворялись в мутных окнах, но комната освещалась яркими лампами, свисавшими с потолка на цепях, и свечами – на каждом из восьми длинных столов стояло по два подсвечника. Узкая часть зала была приподнята на четыре фута над уровнем пола, и туда вели четыре ступеньки. Перила, тянувшиеся к стене с двух сторон от ступеней, придавали комнате сходство с палубой корабля.

Нищие у длинных деревянных столов являли пародию на современное платье: здесь были официальные сюртуки и белые перчатки, заштопанные, но безупречно чистые, принадлежавшие Гнилым Джентльменам – нищим, которые выклянчивали подаяние, выдавая себя (впрочем, иногда оно так и было) за высокородных аристократов с прекрасной родословной, потерпевших финансовый крах из-за происков родни или пьянства. Синие блузы и брюки, веревочный пояс и черная непромокаемая фуражка с полустертыми золотыми буквами – это униформа Мореходов, Потерпевших Кораблекрушение, которые даже здесь приправляли свою речь морской терминологией, почерпнутой из представлений мюзик-холла и народных песен. Здесь были также тюрбаны, серьги и сандалии Бедствующих Индусов; почерневшие лица шахтеров, предположительно покалеченных подземными взрывами… И конечно же, неказистые лохмотья обыкновенных нищих. Дойль нашел свободное место с краю на скамье и, присмотревшись к пестрому сборищу, обнаружил несколько человек, одетых так же, как он, – в костюм продавца овощей.

Но самой колоритной фигурой здесь был здоровенный рыжий тип с огромными усищами – он сидел за отдельным столом на той приподнятой площадке, в конце зала, и меланхолично покачивался на стуле с высокой спинкой. Но вот он встал и, подойдя к перилам, оглядел всю компанию. Одет он был весьма экстравагантно, но нельзя сказать, что уж совсем нелепо: зеленый атласный сюртук, неимоверно много тончайших кружев, свисавших с запястий и шеи, белые атласные панталоны до колен и белые шелковые чулки. На ногах – белые туфли, которые, если убрать золотые пряжки, могли сойти за бальные. Болтовня стихла, как только он встал.

– Это сам Копенгагенский Джек, – гордо прошептал Ролик, который устроился на своей тележке на полу позади Дойля, – капитан нищих с Пай-стрит.

Дойль рассеянно кивнул, но тут он встрепенулся, почувствовав запах жареной индейки.

– Добрый вечер, друзья мои, – сказал капитан, подняв высокий бокал.

– Добрый вечер, капитан, – хором ответили присутствующие.

Капитан протянул бокал, и мальчик в красном мундире подбежал к нему и плеснул в бокал красного вина из графина. Капитан попробовал, затем кивнул.

– Сухое вино «Медок» с ростбифом, – объявил он, когда мальчик убежал, – ас птицей мы, вероятно, допьем «Сотерн», который привезли на прошлой неделе.

Все зааплодировали, и Дойль громче всех.

– Доклады, обсуждение дисциплинарных вопросов и прием новых членов состоятся после обеда.

Это объявление также понравилось нищим, и как только капитан сел за стол, двери кухни распахнулись и оттуда вышли девять человек – каждый держал на вытянутых руках поднос с жареной индейкой. На каждый стол поставили по индейке, и сидевшие во главе стола взяли длинные ножи и вилки и приготовились разделить индейку между всеми присутствующими.

Дойлю посчастливилось оказаться во главе стола, и он постарался с блеском решить эту задачу, призвав на помощь весь свой опыт рождественских обедов и празднований в честь первых колонистов Массачусетса. Затем он положил в каждую тарелку, в том числе и в тарелку Ролика, по куску индейки. В последнюю очередь взял порцию себе и с жадностью накинулся на еду, запивая индейку охлажденным «Сотерном», который небольшая армия кухонных мальчиков все время подливала во все стаканы, опустевшие хотя бы наполовину. За индейкой последовал ростбиф, жесткий и обуглившийся по краям, но полусырой внутри, а также бесконечный поток горячих булочек с маслом… И бутылки, бутылки… в которых Дойль признал восхитительное сухое, крепкое «Бордо». На десерт подали сливочный пудинг и херес.

Когда тарелки опустели и сотрапезники откинулись на спинки стульев, многие из них, к зависти Дойля, набили глиняные трубки и умело раскурили их от пламени свечей. Копенгагенский Джек подвинул свой стул к краю подиума и хлопнул в ладоши, привлекая внимание публики.

– Ну, – сказал он, – где Красавчик? Дверь отворилась, и вошел юноша. Дойль подумал, что это и есть Красавчик, но из-за стола поднялся угрюмый небритый человек и ответил:

– Здесь, сэр.

Юноша, который только что вошел, снял шарф и, пройдя через зал, опустился на ступени подиума.

Капитан кивнул вновь пришедшему и посмотрел на Красавчика, который нервно мял в руках старую кепку.

– Вы были замечены сегодня утром за крайне неблаговидным занятием. Вы прятали пять шиллингов в сточной трубе, Красавчик.

– Замечен кем, сэр?

– Не важно, кем. Вы отрицаете, что спрятали деньги? Красавчик задумался.

– Хм… нет, сэр, – произнес он наконец. – Только я их не прятал от Марко, видите ли. Я опасался, что меня ограбят.

– Тогда почему вы сказали Марко, когда он зашел после обеда, что вы выручили только несколько пенсов?

– Я забыл… об этих шиллингах.