Баркер Клайв - Пятый доминион
Он двинулся к Миляге из противоположного конца комнаты. На лице его, озаренном светом виселицы, появилось выражение радостного возбуждения.
- Если ты сможешь сделать это, - сказал он, - то я стану самым верным твоим последователем и учеником, клянусь.
Он уже миновал повешенного и приблизился к Миляге на расстояние одного-двух ярдов.
- Клянусь, - сказал он снова.
- Опусти тело вниз.
- Почему?
- Потому что все это бессмысленно и слишком патетично.
- Может быть, такова и моя природа, - сказал Сартори. - Может быть, таким я и был с самого начала, просто не хватало ума это понять.
Миляга отметил про себя этот поворот к новой тактике. Еще пять минут назад Сартори претендовал на роль мессии - теперь же он купался в самоуничижении.
- У меня было столько снов, брат мой. О, сколько городов я себе навоображал! Сколько империй! Но никогда мне не удавалось избавиться от какого-то пустячного сомнения, от маленького червячка, который постоянно повторял у меня в голове: все это ни к чему не приведет, ни к чему. И знаешь, что я тебе скажу: червячок-то был прав. Все мои предприятия были обречены с самого начала, и все это из-за нашего двойничества.
Клем назвал выражение лица Сартори трагическим, и, в своем роде, оно действительно этого заслуживало. Но какое известие могло повергнуть его в такое отчаяние? Надо было обязательно спровоцировать его на признание - сейчас или никогда.
- Видел я твою империю, - сказал Миляга. - Она распалась не потому, что на ней было какое-то проклятие. Ты построил ее из дерьма - поэтому она и рухнула.
- Но как ты не понимаешь, ведь в этом и состояло проклятие! Я был ее архитектором, но я был и тем судьей, который проклял ее никчемность. Я был настроен против самого себя с самого начала, но никогда об этом не догадывался.
- Теперь догадался?
- Яснее и быть ничего не может.
- Вот как? Это потому, что теперь ты видишь себя павшим так низко. В дерьме и в грязи? В этом дело?
- Нет, брат, - сказал Сартори. - Это потому, что у меня перед глазами - ты...
- Я?
Сартори пристально смотрел на него; глаза его стали наполняться слезами.
- Она думала, что я - это ты... - пробормотал он.
- Юдит?
- Целестина. Она ведь не знала, что нас двое. Да и откуда ей было знать? Поэтому, увидев меня, она обрадовалась. По крайней мере, сначала.
В этих словах слышалась такая тяжелая скорбь, которую Миляга никак не ожидал от Сартори, и в ней не было ничего притворного. Сартори действительно страдал, словно его постигло какое-то ужасное проклятие.
- А потом она учуяла меня, - продолжал он. - Она сказала, что от меня воняет злом и что я вызываю у нее отвращение.
- Ну и почему это тебя так взволновало? - сказал Миляга. - Все равно ты собирался ее убить.
- Нет, - протестующе сказал он. - Вовсе я этого не хотел. Я бы и пальцем ее не тронул, если б она на меня не бросилась.
- Да ты просто преисполнен любви и нежности.
- Разумеется!
- С чего бы это вдруг?
- Разве ты не сказал, что мы братья?
- Ну да.
- Значит, она и моя мать. Разве у меня нет прав хотя бы на часть ее любви?
- Мать?
- Да, мать. Она твоя мать, Миляга. Ее трахнул Незримый, а в результате родился ты.
Миляга был слишком потрясен, чтобы ответить. Его ум сзывал всевозможные тайны и загадки из самых дальних уголков его сознания - все они разрешались благодаря этому новому откровению, - и загадки переполнили его до краев.
Сартори вытер слезы.
- Я был рожден для того, чтобы стать Дьяволом, брат, - сказал он. - Пусть катятся в Ад твои Небеса. Теперь ты понимаешь? Любой мой план, любой честолюбивый замысел - это насмешка над самим собой, потому что половина моего я, которую я взял от тебя, стремится к любви, славе и великим делам, а та половина, которая досталась мне от нашего Отца, знает, что все это - дерьмо, и сводит мои усилия на нет. Я уничтожаю самого себя, брат. Мой удел - разрушение, и мне не уйти от него до конца света.
После долгих улещиваний спасители Целестины наконец-то убедили ее покинуть лабиринт и подняться в вестибюль. Хотя, когда вошел Клем, она едва ли могла пошевелить пальцем от слабости, в ответ на его утешения и уговоры она решительно заявила, чтобы ее оставили в покое; она предпочтет остаться в подвале и встретить здесь свою смерть. Опыт работы с бездомными позволил Клему одолеть ее сопротивление. Он не спорил с ней, но и не уходил. Стоя на пороге, он говорил ей, что, наверное, она действительно права - нет никакого смысла портить себе глаза зрелищем палящего солнца. Через некоторое время она огрызнулась на эту фразу и заявила, что вовсе так не считает, а если б у него была хоть капелька благородства, он постарался бы хоть немного утешить ее в ее страданиях. Неужели он хочет сдохнуть, как животное, - в неволе и в темноте? Он признал свою ужасную ошибку и сказал, что если она хочет выбраться отсюда в окружающий мир, он сделает все, что может, чтобы ей помочь.
Успешно завершив эту тактическую операцию, он послал Понедельника подогнать машину Юдит к самому подъезду и принялся за трудное дело извлечения Целестины на свет божий. Деликатный момент возник при выходе из камеры, когда женщина, заметив Юдит, отказалась было от своего намерения покидать это место и заявила, что не желает иметь дело с этой сквернавкой. Юдит ничего не ответила, а Клем - сама тактичность - послал ее в машину за одеялами. Путешествие к лестнице продвигалось медленно, и несколько раз она просила его остановиться, яростно цепляясь за него и заявляя, что дрожит не от страха, а из-за того, что ее тело не привыкло к такой свободе, и что если кто-нибудь, а в особенности эта сквернавка, позволит себе отпустить какое-нибудь замечание по поводу этой дрожи, то он должен заставить ее замолчать.
Вот так, то держась за Клема, то, мгновение спустя, требуя, чтобы он не прикасался к ней, иногда совсем слабея, а в следующий миг поднимаясь со сверхъестественной энергией в мышцах, пленница Роксборо и покинула свою тюрьму после двухсотлетнего заточения и вышла навстречу дневному свету.
Но Башня еще не истощила запас своих сюрпризов. Проводя Целестину через вестибюль, он замер, устремив глаза на дверь - скорее не на дверь даже, а на льющийся сквозь нее солнечный свет. В нем золотились мириады мельчайших частичек: пыльца и семена деревьев и растений, пыль, занесенная сюда с шоссе. Хотя в воздухе не чувствовалось ни малейшего ветерка, в солнечном луче происходил причудливый танец.
- У нас посетитель, - сказал Клем.
- Здесь? - спросила Юдит.
- Вон там, впереди.
Она посмотрела на свет. Хотя ничего похожего на человеческий силуэт различить было нельзя, частицы двигались отнюдь не произвольно. В их танце заключался какой-то организующий принцип, и Клем, похоже, знал, как его зовут.
