Фаня Шифман - Отцы Ели Кислый Виноград. Первый лабиринт
В ответ — шквал рёва, аплодисментов и свиста. Было видно, что Виви Гуффи устал раскланиваться и ловить швыряемые в него букеты цветов, сласти, фрукты и даже… бутылки коньяка. И вдруг… Исчез, словно растворился в медленно густеющем туманном мареве, незаметно заполнившем сцену… «Цедефошрия» взорвалась оглушительным рёвом и свистом: «Ви-ви Гуф-фи! Ви-ви Гуф-фи!! Ви-ви Гуф-фи!!!» На сцене снова сгустился из мутного марева Ори Мусаки. Он почти безуспешно пытался перекричать беснующуюся публику, надрывался с вымученной улыбкой на лице:
«Уважаемая публика! Прошу спокойствия!!! Мы всего-то меняем декорации! Вас ждёт новая песня в необычном исполнении! Минуточку терпения!!!» Не видя другого выхода, он дал незаметный знак погрузить «Цедефошрию» на несколько секунд во тьму. Даже под открытым небом, даже безлунной ночью там не могло быть абсолютной тьмы, тем более, на столах продолжали мерцать разноцветные фонарики. Но и контраста с раздражающе-ярким светом прожекторов было достаточно для острых ощущений.
Это ещё больше возбудило разгорячённых фанатов Виви Гуффи. В тот момент, когда Концерту Века грозило погружение в непредсказуемую пучину бунта обезумевших от адской смеси восторга с возмущением фанатов, вспыхнул яркий свет. Присутствующие заморгали от неожиданности и на мгновение успокоились — чего и добивались устроители концерта.
* * *Зрители оцепенели он изумления: в самом центре ярко освещённой сцены возвышалась перламутрово переливающаяся ванна нежно-младенческого цвета, наполненная густой пеной голубовато-розоватых тонов. В ванной возлежал обнажённый Виви Гуффи с микрофоном в руках. Нежным тенором, больше напоминающим женское контральто, он с улыбкой затянул:
В ароматной нежной пене
Отдохну душой и телом…
И прохладною водою… — и принялся поливать себя водой из неизвестно откуда взявшегося душа. Пена поднялась густой пышной голубовато-розовой шапкой над ванной, почти скрывая артиста, который из-под густой пенной шапки глуховато продолжал:
Все свои проблемы смою!
Утоплю их непременно
Хоть на время в пышной пене!
И снова, оглушённый и потрясённый, Моти не успел отвлечь близнецов от экстравагантного зрелища.
Не давая публике опомниться, Виви встал во весь рост и, вращая душ в руках, спиральной водяной струёй поливал своё коротенькое, отдалённо напоминающее румяный колобок, покрытое уже упомянутой татуировкой обнажённое тело. Он пел громким голосом под пронзительные колокольчики отчётливо диссонирующего сопровождения:
Из туманных спиралей, наощупь неощутимых,
Почти из ничего — Изваяно НЕЧТО!!! НЕЧТО!!! НЕЧТО!!!
Поющее во весь голос, сверкающее ослепительно!
И в этом вечно зыбкая, ускользающая ИСТИНА!!!
Слово «истина» завершилось оглушительным звоном разбиваемого стекла, и Виви Гуффи резво выскочил из ванной, подняв розово-голубоватый пенистый фонтан и забрызгав всех, сидящих в непосредственной близости к сцене. Он встал на цыпочки, затем присел, как перед разбегом, подпрыгнул этаким упругим мячиком, ловко приземлился и высоко поднял руки в приветственном жесте. Публика снова зашлась в экстатических воплях.
Моти с беспокойством поглядел на своих мальчишек: их, очевидно, тоже заразило это коллективное безумие. Подпрыгнув мячиком к самому краю сцены, мокрый и голый, покрытый ошмётками оседающей грязно-серой пены, Виви Гуффи завыл ещё более высоким тенором, который то и дело грозил сорваться на петушиный крик:
Сидишь на облаке, под тёплым солнцем нежась…
Зевнув, потянешься… И удочку небрежно
Забросишь в море,
Житейскою бурлящее волною…
Мутна волна. То вверх, то вниз мелькает поплавок…
Не знаю, что поймаю на крючок:
Стекляшку, камушек иль рыбку…
Но с лучезарною улыбкой —
Всё в стишок!!!
Снова погас свет…
Виви Гуффи, залитый светом мощного прожектора, появился на тёмной сцене, где на чёрном заднике пульсировали блики. На нём была обыкновенная ковбойка, неуклюжим узлом завязанная на пухленьком животике. Он степенно раскланялся с публикой и запел на залихватски скачущий мотивчик под звуки трещоток:
Луна блином с горячей сковородки
На небо темносинее упала
И замигала,
Барахтаясь меж туч,
Запутавшись в ветвях больших и малых…
С последним звуком Виви Гуффи, широко улыбаясь, ловко запустил над «Цедефошрией» нечто, похожее на детскую летающую тарелку или на огромный блин, и покинул сцену, сопровождаемый бурей бешеного восторга. Куда это нечто улетело, Моти так и не понял.
Ему показалось, что где-то сзади опрокинули столик и начали на пике экстаза бить посуду и ломать кусты. Он в глубине души порадовался, что его темпераментные мальчики подпрыгивают, вопят, свистят, хохочут, стучат по столу и дёргают друг друга за волосы рядом с ним, а не проделывают то же самое, а то и хуже, где-то там, за его спиной…
Моти тихо прошептал: «Ну же, ребята, спокойней, спокойней!» Один из близнецов возмущённо проревел в ответ: «Чёрт побери, dad! Не мешай!!!» Моти уж не стал вглядываться и разбираться, кто именно, он был почти уверен, что это Галь.
Ошеломлённый и оглушённый всем виденным и слышанным, он не знал, как реагировать на такую грубость, которой он никогда ранее не слышал от своих детей…
Снова на сцену вышел Ори Мусаки и, умильно улыбаясь и раскланиваясь на все стороны, объявил антракт. Моти встал и нерешительно посмотрел на продолжающих сидеть вразвалку сыновей.
Он обратился к мальчикам: «Может, пойдём? Поздно уже. Да и голова у меня от этой… э-э-э… музыки раскалывается. Вредно для здоровья слушать такое в чрезмерных количествах…» — «Да ты что, dad?..» — округлил глаза Галь. Моти сердито и удивлённо нахмурился: «Где ты этого нахватался? Почему ты называешь меня dad?» — «Ну… Так все элитарии говорят… — смутившись, потупился мальчишка. — Тимми же тебе сказал! Это по-английски, сейчас так модно… Ведь наши маленькие кузены, наверняка, так зовут Эреза — они же в Австралии живут. А мы собираемся учиться в гимназии Галили. Там всё на самом современном и прогрессивном уровне… э-э-э…
Нам рассказывали…» — «Так вот! — твёрдо отчеканил Моти. — Прошу так ко мне не обращаться! Мы не в Австралии и не в Америке! Я не dad, а папа, отец! Понял, сынок?» — это уже гораздо мягче. Галь сконфуженно буркнул: «Понял…» Гай смущённо смотрел то на отца, то на брата.
