Дженнифер Робертсон - Золотой ключ. Том 3
Оба солдата тотчас преклонили колени, приложив руку к сердцу, потом поднялись и взяли деньги.
Утром, отправляясь на север, Сарио был ужасно доволен собой. Однако через несколько миль он сделал большой круг, повернул на юг и, благополучно минуя Аргуэнью, снова подъехал к деревенскому постоялому двору, где вернул лошадь, и опять в повозке с каким-то крестьянином добрался до Мейа-Суэрты. В сумерках он вошел в свое ателиерро над винной лавкой, но был слишком возбужден, чтобы заснуть, поэтому зажег лампы, часть из них поставил на стол, другие подвесил на балки и работал до поздней ночи, размельчая и перемешивая краски, подготавливая кисти. Он устал, и кровь, словно упрятанный где-то далеко барабан, начала стучать в висках. Ему было жарко, он остался в одной рубашке; через некоторое время снял и сапоги. Теперь голые ступни ног касались пола, и потому биение его сердца и тихий, размеренный скрип дома смешивались, превращаясь в единый звук. Он тихонько бормотал слова, взятые из рисунков, украшавших его собственное Фолио, книгу, которую он так много лет назад забрал у Иль-Адиба..
Сарио перемешал красители с маслом мака, добавил пчелиный воск и янтарь, расплавленный в горячем масле. В белые краски положил размолотые в пыль косточки и высушенную кожу; в желтые — сияние золотых волос. Ногти с ног и рук измельчил, и они вошли в состав ультрамарина и лазури. Остатки сорочки, истертой до такого состояния, что она стала похожа на тончайшие крупинки песка, использовал для приготовления голубовато-зеленой и густой зеленой красок. Волосы, взятые им с тела принцессы, добавил в охру и умбру, темно-желтую и коричневую; в ярко-алую — кровь; розовая получилась после того, как он смешал кровь с лавандовым маслом. А в черную краску высыпал все, что осталось, этого оказалось достаточно, чтобы придать ей нужный оттенок.
Он подготовил доску, дубовую, в человеческий рост, и нанес на нее серую грунтовку с экстрактом мирта, обозначающего Смерть, и ириса — для Магической энергии.
Вполне возможно, что за окнами встало солнце. А может быть, наоборот, село. Ставни в его каморке оставались закрытыми, и течение времени он замечал лишь по тому, что хозяин лавки два раза в день приносил еду и пиво, ставил поднос под дверь и забирал то, что Сарио выставлял наружу.
И вот ему стало уже так жарко, что пришлось снять и рубашку. Теплый воздух коснулся кожи, пробудил ее, точно любовное прикосновение, хотя он и не знал ни одной женщины с тех самых пор, как взял себе тело юного Сарио. Он не хотел осквернить свою любовь к Сааведре.
Отыскал пальцами ланцет. Подержал его в пламени свечи, пока металл не окружил едва заметный нимб. Подняв ланцет вертикально, несколько секунд наблюдал за тем, как жар исчезает с краев раскаленного металла. Начал медленно подносить к предплечью.
Лезвие было горячим и острым. Ощущение от его прикосновения оказалось очень возбуждающим. Сарио сделал надрез.
По руке потекла кровь, и тело его затрепетало. Давным-давно он чувствовал то же самое, когда любил женщин, осыпал их ласками, проникал в них. Теперь же — только искусство, только живопись, восторг, который он испытывал, творя колдовские чары, знание того, что должно произойти, в то время как он готовил свое тело, краски, сам воздух, напоенный благовониями… У него перехватило дыхание, и он едва успел собрать в стеклянный флакончик свое семя. На пол упало несколько капель крови, но Сарио это не огорчило — крови у него вполне достаточно; он взял столько, сколько нужно, а потом прижал ладонью разрез. Жжение исчезло, впрочем, так бывало всегда. Что такое боль, если ты получаешь могущество?
Сарио рассмеялся, в следующее мгновение по щекам у него потекли слезы. Ароматы трав заставили его вспомнить о еде — кровь, семя, слезы и слюну он смешал с красками, вложив в них свое существо.
Пора приступать к колдовству. Сарио поставил на стол свечи и курильницу для фимиама — в честь Матры эй Фильхо. По обеим сторонам расположил множество эскизов. Потом достал Фолио из сундучка и выбрал ему место в центре стола. Медленно, осторожно касаясь каждой страницы пальцами, ощущая прикосновение чуть выпуклых, бархатистых букв, ласкающих и одновременно приятно покалывающих кожу, открыл в том месте, где описывалось нужное ему заклинание.
Когда Сарио находился в теле Арриано, он стал излишне ленив, путешествовал из страны в страну, от одного королевского двора к другому, позволив бездумной болтовне богатых купцов и льстивым речам бледных северных красавиц убаюкать себя. Арриано погрузился в сонное ничегонеделание, продолжавшееся многие годы. Возможно, ему было необходимо прийти в себя после катастрофы с Рафейо. А может быть, просто немного отдохнуть.
Нет! Это невозможно! Пришла пора проснуться. Он уже так давно не создавал ничего выдающегося. Это произведение будет самым настоящим шедевром, потому что он воспользуется заклинанием, о котором думал многие годы, но которое ни разу не решился применить.
"Не смей, ибо сие есть мерзость”.
Так написано в Фолио сверкающими буквами на белом фоне. Но что ему за дело до заповедей бога, которого он не чтит? Он Мастер. Единственный в своем роде. Таких, как он, больше нет и никогда не будет. Разве он не является Избранником?
Сарио зажег свечи и курильницу. Очень тихо произнес слова, выученные многие годы, века назад.
— Чиева до'Орро, открой мне твои секреты. Кровь и руки наделены властью над переменами, — заговорил он чуть громче, резче, его голос стал пронзительным, разорвал тишину комнаты, окутанной ароматами благовоний и душистых трав. — Матра эй Фильхо, дай мне могущество, чтобы победить смерть и возродить жизнь.
Он открыл краски и обмакнул палец в фиолетовый колдовской цвет, прикоснулся к языку, ощутил вкус, потом к обнаженной груди, животу, бедрам. Графитовым карандашом набросал очертания фигуры, с особым тщанием изобразив ладони, губы и глаза. Пальцами нанес тонкий слой грунтовки поверх рисунка.
Стал нараспев произносить слова, записанные в Фолио. Они легко, будто сами собой, срывались с губ, и постепенно Сарио начал погружаться в себя, меняться, лишаться индивидуальности… И вот уже больше нет человека, осталось только сознание художника, который, казалось, старается при помощи рук и кисти слиться со своим произведением, отдаться ему целиком и без остатка.
Он приступил к священнодействию.
Очертания фигуры стали четче, заслонили первый набросок. Картина оживала — сначала светлые тона, за ними более яркие, глубокие, блистающие оттенки. Нельзя останавливаться, он может позволить себе прерваться лишь на несколько минут — сделать пару глотков пива и съесть немного хлеба, выпить чашку кофе и прикоснуться губами к тому или иному ароматическому маслу, чтобы придать себе сил. И еще — чтобы зажечь новые свечи. Потому что стоит ему оставить картину без внимания хоть ненадолго, краски застынут, и он приговорит ее к смерти. Он должен закончить свое произведение, доведя его до совершенства.
