Екатерина Лесина - Хроники ветров. Книга суда
Она рассмеялась, но как-то нарочито, словно желая показать, что на самом деле все в порядке. Жалко ее. Шрамы на лице чуть побледнели, да и язвы вроде бы затягиваются, но вид еще болезненный, беспомощный. Как у Ярви.
Ветер бросил в лицо горсть мелкого колючего снега, и Коннован поежилась.
— Замерзла? Может, в дом пойдем?
— Не хочу, там… тяжело.
— Ну да, — как ни странно, но Фома прекрасно понял, что она хотела сказать. Хельмсдорф не любит гостей, и многотонной серой глыбой давит. Пустота, принюхиваясь к людям, крадет запахи, а тишина бесконечно длинных, запутанных коридоров пугает. В Северном замке живут тени, шорохи и вампиры… правда, Коннован тоже вампир, но это место не для нее.
И Ярви бы здесь не понравилось.
Глупые мысли. С Ярви ничего не случится, а он завтра или послезавтра вернется в деревню, Коннован сдержит слово. Снега на ее волосах не видно, зато на коже мелкие капли, будто слезы. Дрожит, мелко-мелко, точно осиновый лист, а губы пожелтели, наверное, от холода.
— Возьми, — Фома стащил куртку, у него свитер толстый, как-нибудь не замерзнет.
— Спасибо.
— Лучше бы все-таки в дом.
Куртка ей велика, и рукава черными хвостами свисают вниз, почти касаясь земли.
— Ты останься еще на день-два, ладно? Пожалуйста… мне кажется, — Конни обернулась на замок и перешла на шепот. — Мне кажется, что она за мной следит.
— Кто?
Чтобы расслышать, что она говорит, приходится наклониться, а шепот становится еще тише.
— Мика. Я куда не пойду, ощущение такое, будто наблюдают. Даже сейчас. Неуютно, понимаешь? И по спине мурашки, а затылок колет. У тебя на щеке пятно. Да не дергайся, я только вытру. — Она потерла щеку и, посмотрев на пальцы, улыбнулась. — Чернила? Снова писать начал? О чем?
— Да так, обо всем понемногу… просто, чтобы… было, — говорить о ненаписанной книге неожиданно тяжело, к счастью Коннован сменила тему.
— Расскажи мне о девушке. Она красивая?
— Да, наверное. У нее русые волосы, а глаза зеленые, яркие-яркие и…
Коннован слушала и ловила снежинки, а они, соприкасаясь с кожей, таяли. Сидеть во дворе с каждой минутой становилось все холоднее и холоднее, но Фома терпел.
— Я отсюда уйду, пусть не сейчас. Сейчас мне сил не хватит ветер позвать, да и заблокировали… я же говорю тюрьма. Он перестал быть человеком. Не тогда, когда да-ори стал, а потом. Понимаешь?
Как ни странно, Фома понимал и не находил слов для утешения.
— Со тобой как с вещью. Со мной тоже. Но я потом, когда немного приду в себя, — она проводит ладонью по щеке, кончиками пальцев касаясь заживающей кожи. — Тогда ни одна сволочь меня здесь не удержит. Внизу не так и плохо… попрошу Карла, работа всегда найдется. А если не найдется, то… тоже что-нибудь придумаю. Все будет хорошо.
Фома ничего не ответил, потому как понятия не имел, что нужно говорить в подобных случаях. А она, весело рассмеявшись, предложила.
— Поужинаешь со мной? Приглашаю.
В ее комнате темно, прикрытые железными ставнями окна не пропускают ни свет, ни свежий воздух, тяжелая гроздь светящихся шаров под потолком лишь будоражит темноту, населяя ее смутными нервными тенями. В блеклом свете стены кажутся неровными, а массивная мебель гротескно-большой, и рядом с нею Коннован выглядит еще меньше. Она отчаянно не вписывается в обстановку комнаты, но сама словно и не замечает этого несоответствия.
— Ты садись куда удобнее, с мебелью тут пока не очень, ну да все лучше, чем в палатке. А задерживаться я не собираюсь.
Она села на пол, на мохнатую черную шкуру, от которой ощутимо пахло пылью и дымом.
— Мне так удобнее, а ты стул возьми… или вон кресло.
— Да нет, давай и я.
И стул, и кресло выглядели чересчур большими, чтобы быть удобными. А шкура мягкая, и запах уютный.
— Если бы еще камин… если когда-нибудь у меня будет свой дом, то обязательно с камином.
— А это разве не дом?
— Дом, — согласилась Коннован. — Но не мой. Я чужая здесь. И ты чужой, ты не можешь не чувствовать этого… а я еще сильнее. Две сотни чертовых комнат и все до одной пропахли Микой. Ее цвета, ее стиль, как отпечатки пальцев… клеймо. На нем тоже. А он не видит. Или видит, но нравится, она же красивая… Мика меня ненавидит. Странно, что до сих пор не убрала, чего ждет — не понятно.
— Может, тебе только кажется?
В дверь постучали, и молчаливая служанка, ни жестом, ни взглядом не выдавая удивления, поставила поднос на пол. Хлеб, жареное мясо, рыба, овощи, нарезанный тонкими ломтями сыр и графин с вином. Один бокал, одна тарелка…
— Вам тоже сюда подать? — голос у служанки хриплый, а взгляд холодный, будто Фома сделал что-то предосудительное.
— Да, сюда, — вместо него ответила Коннован. — И завтра тоже. Ты ведь не против?
— Нет.
Служанка вышла, а Конни, поддев когтем полупрозрачный ломтик сыра, сказала:
— Пошла доносить. Она тоже меня ненавидит, хотя нет, ненавидит — чересчур сильное слово, скорее недолюбливает, как и все остальные слуги. За что — понятия не имею, его обожают, а я здесь лишняя. Вина хочешь? Правда, бокал один, но как-нибудь поделимся.
Вино терпкое с легким привкусом горечи. Тусклый желтый свет тонет в бокале, опускаясь на дно клубком лохматой темноты. Разговаривать не о чем, но и молчание не тяготит.
— Иногда мне кажется, что всем было бы проще, если бы я умерла. Ведь ничего бы не изменилось, Рубеус был бы Хранителем, Мика жила бы спокойно, и ты тоже. И Карл, и весь чертов остальной мир, а я мешаю. И все вокруг словно задались целью показать, насколько я им мешаю. Но тогда почему он не разрешит мне уйти?
— А может у него есть на то причины?
— А может ему нужно научиться стучать? — огрызнулась Коннован. — Или теперь принято входить без стука?
— Хельмсдорф — мой замок, зачем стучать? — нимало не смутившись, ответил Рубеус. — Вот решил заглянуть, а вдруг тебе плохо стало.
— До того, как ты появился, было очень хорошо.
— Извини.
Ни тени раскаяния, а вот Фома по непонятной причине чувствовал себя виноватым. Он бы многое дал, чтобы оказаться сейчас где-нибудь в другом месте. Не дожидаясь приглашения, Рубеус сел на пол.
— Ничего, что без приглашения? — улыбка у него какая-то нервная, больше похожая на оскал. — А почему на полу?
Она не ответила, и Фома молчал, и Хранитель тоже. Но на этот раз молчание было враждебным, наполненным тщательно скрываемой, а оттого втройне болезненной, обидой. Первым не выдержал Рубеус, поднялся, стряхнул со штанов невидимую пыль и спокойно, даже вежливо, произнес:
— Прошу прощения, я наверное помешал… разговору, но Фома, можно тебя на минуту?
