Том Арден - Танец Арлекина
ПОЯВЛЕНИЕ ВАРНАВЫ
Тишина.
Эла повернула голову. Рядом с ней крепко спал Джем. Грудь мальчика тихо вздымалась, светлые волосы упали на лицо. Эла улыбнулась. Ей не хотелось будить сына. Она осторожно выскользнула из-под одеяла и, протянув руку, взяла шаль. В комнату сквозь закрытые резные ставни пробивался утренний свет, яркий и холодный, и как будто просил, чтобы, его впустили. Эла распахнула ставни и поежилась.
Неужели менялся сезон?
Слишком рано.
Пейзаж за окном выглядел мертво, безжизненно. Собирались тучи. Через какое-то время Эла поняла, что внизу, в деревне, непривычно тихо. Нет, то была не тишина раннего утра.
— Племянница, ты простудишься!
Эла, не вздрогнув от окрика, повернулась к тетке, но ставни не закрыла. Холодным, бесстрастным голосом она проговорила:
— Ваганы ушли.
— О?
Эле казалось, будто закончился дивный сон, а Умбекке уход ваганов вовсе не казался заслуживающим внимания и разговоров. Умбекка, одетая в свежее черное платье, с золотым амулетом на груди, расхаживала по комнате и укоризненно покачивала головой, глядя на пол возле камина, усыпанный пеплом, и на не накрытый к завтраку стол.
Отвратительно.
Где же Нирри, эта противная девчонка? Пухлая рука Умбекки потянулась к колокольчику.
— Нет! — поспешно проговорила Эла. — Джем.
Тетка бы, конечно, пропустила мимо ушей ее просьбу не будить мальчика, если бы в это самое мгновение на пороге не появилась служанка в еще более затрапезном виде, чем обычно. Одевалась она явно впопыхах.
— Похоже, мы все проспали, — усмехнулась Эла.
Тетка промолчала. Эла, все еще стоявшая спиной к окну, откуда лился жестокий холодный счет, почувствовала какую-то неясную угрозу. Да, все было именно так: прекрасному сну пришел конец.
— Он ушел, да? — еле слышно прошептала она.
Нирри разводила огонь в камине.
Умбекка в нетерпении уселась за стол.
— Иди сюда, племянница, и закрой окно. Сейчас Нирри принесет нам завтрак.
Эла неохотно прошла к столу и села. Не глядя на тетку, она рассеянно уставилась в пол. Казалось, она хочет взглядом прогнать из комнаты пыль, скопившуюся в потертых диванах и коврах за много циклов.
Эта комната теперь была ее миром.
Эла вновь поежилась. Холод из открытого окна неумолимо пробирался в комнату.
Он ушел.
Глаза Элы наполнились слезами. Тетка завела разговор о смене сезонов, причем настолько равнодушно, словно не произошло ничего особенного. Эла резко схватила колокольчик и зазвонила в него, держа перед самым носом у тетки.
— Племянница! — пухлая рука схватила Элу за запястье. Умбекка побагровела, склонилась к столу. — Глупая, испорченная девчонка! Разве ты не понимаешь, что это хорошо — то, что он ушел! Теперь я точно знаю: он слоняется по стране вместе с этими грязными ваганами! А ты что думала? Что он останется? Разве он мог остаться? Он безумен! Он морочит тебе голову! Неужели ты веришь, что правосудие минует его, даже здесь, на задворках королевства?
— Правосудие? О чем вы, тетя?
— Твой брат — изменник!
— Нет, тетя. Это мой отец — изменник. Мой отец предал короля. Разве вы забыли об этом?
У Элы побелели губы. А Умбекка спесиво поморщилась, немного помолчала и отозвалась:
— Наш король — Эджард Синий. А эрцгерцог — его верный и преданный министр.
Эла засмеялась бы, но не смогла. Ей хотелось плакать.
— О да, тетя. За измену можно получить крупное вознаграждение, не так ли?
— Я буду молиться за тебя, Элабет.
— Будь прокляты ваши молитвы!
Две женщины сидели за ненакрытым столом и сжигали друг друга взглядами. В груди Умбекки закипали темные страсти. Поведение племянницы вызывало у нее не отчаяние, нет, — ярость.
Что происходило с этой девчонкой?
Умбекка вспоминала дни после Осады, когда эрцгерцог готовился к отъезду из замка. В замке суета и волнение. Цокали копыта коней и скрипели колеса, звучали голоса старших слуг, отдававших распоряжения младшим, восклицания покидавших замок вельмож. Хозяин оставлял родовое гнездо, но горевал ли из-за этого хоть кто-нибудь, кроме старого камердинера Стефеля? Все чего-то ждали — даже Умбекка в своей комнатушке-келье вновь и вновь перебирала и заново укладывала вещи, не в силах дождаться отъезда в Агондон. Что ей надеяться на коронацию? Ведь начиналась новая эпоха!
А Эла слегла.
Может быть, переволновалась?
Вечером, предшествовавшим дню отъезда, был устроен прощальный ужин в одном из залов, оставшемся не тронутым во время Осады. За ужином Эла подошла к отцу, сидевшему за столом со своими соратниками, и объявила: «Отец, я жду ребенка».
Вельможи ахнули. Менестрели, игравшие развеселую джигу, умолкли. Тор покраснел и перевернул кубок с вином. Умбекка, не сводившая глаз с эрцгерцога, ужасно напугалась: ей показалось, что на лицо эрцгерцога набежала темная туча. Сердце ее готово было разорваться, и разорвалось — чуть позже, когда в зале остались только она, эрцгерцог и Эла. Девушка сначала наотрез отказывалась назвать соучастника своего грехопадения, но потом отец холодно и упрямо вынудил ее сознаться. Гнев эрцгерцога был подобен остротой заточенному кинжалу. «Да, да», — бормотала Умбекка, когда эрцгерцог объявил свою волю. Наказание дочери было справедливым. И все же Умбекка была готова разрыдаться. Но еще больше ей хотелось рыдать от отчаяния позже, когда миновало несколько сезонов и до замка донеслась весть о том, что и Тор опорочил имя отца.
Алый Мститель!
Как побледнела тогда Умбекка! Она ослабела, словно от тяжелой болезни. А Эла тогда только сказала: «Да» — и все, да еще и улыбнулась.
«Ты знала? Ты все знала, племянница?»
И тогда Эла, эта порочная девчонка, расхохоталась. Она смеялась впервые с тех пор, как началась Осада.
Рыдая, Умбекка послала за досточтимым Воксвеллом. Эла хохотала и хохотала, и казалось, не перестанет смеяться никогда. В тот вечер Умбекка молилась с новой страстью. Она просила бога Агониса смилостивиться и заронить искру в ее сердце. Ей было больно стоять на коленях на каменном полу, хотя на ней было теплое платье и толстые чулки. Любовь и ненависть вели непримиримый поединок в ее душе. Она так любила Тора! В тот вечер вера Умбекки пошатнулась. Эрцгерцог был таким милым, таким добродетельным мужчиной! Как судьба могла обойтись с ним столь жестоко?
Но одна из причин подобного оборота дел Умбекке была ясна.
Ей казалось, что она догадывается, чем эрцгерцог прогневал бога Агониса.
Теперь, глядя на свою побледневшую племянницу, Умбекка Ренч ощущала приступ гнева. Она прекрасно знала, почему испытывает такие чувства: события минувшего вечера заставили ее испытать стыд. Ей казалось, что она участвовала в какой-то позорной, богохульной оргии.
