Баркер Клайв - Пятый доминион
- Как ты сказал его звали? - спросила она.
- Что-то вроде Пай-о-па.
- Это на каком языке? На арабском?
- Не знаю.
- Так что же, ты сказал ему, что Эстабрук передумал? Ты сказал ему, чтобы он оставил меня в покое?
- У меня не оказалось такой возможности, - сказал он довольно неуверенно.
- Стало быть, он может вернуться и сделать еще одну попытку?
- Как я уже сказал, это кажется мне маловероятным.
- Он уже попытался сделать это дважды. Может быть, он ходит там на улице и думает: "в третий раз мне повезет". В нем есть что-то... противоестественное, Миляга. Как он мог так быстро оправиться после столкновения?
- Может быть, его не так уж сильно и стукнуло.
Это ее не убедило.
- С таким именем... мне кажется, его несложно будет выследить.
- Я не знаю. По-моему, такие люди, как он... они почти невидимы.
- Мерлин знает, как надо действовать.
- Тем лучше для него.
Она глубоко вздохнула. - И все-таки я должна тебя поблагодарить, - сказала она, и в голосе ее звучало настолько мало благодарности, насколько это было возможно.
- Не стоит труда, - ответил он. - Я просто наемник. Я делал это исключительно ради денег.
Из темного подъезда дома на 79-й улице Пай-о-па видел, как Джон Фьюри Захария вышел из дома Юдит, поднял воротник куртки, чтобы укрыть от ветра свою голую шею, и оглядел улицу в поисках такси. Уже много лет прошло с тех пор, как глаза убийцы в последний раз испытывали удовольствие, которое доставлял им вид Миляги. За эти годы мир так изменился. Но этот человек не выглядел изменившимся. Он оставался тем же самым, избавленный от необходимости меняться благодаря своей собственной забывчивости. Он всегда был новостью для себя самого и, следовательно, не обладал возрастом. Пай завидовал ему. Для Миляги время было паром, вместе с которым уносится боль и память о себе. Для Пая оно было мешком, в который каждый день, каждый час падал новый камень, давивший смертельной тяжестью на его хребет, который в любую секунду мог треснуть. И ни разу до наступления сегодняшнего вечера не смел он лелеять в себе надежду на освобождение. Но вот перед его глазами по Парк Авеню шел человек, который обладал силой залечивать любые трещины. Даже раненый дух Пая сумел бы он исцелить. А точнее говоря, в особенности его раненый дух. Чтобы ни свело их вместе - случай или тайные происки Незримого, - их воссоединение несомненно было исполнено скрытого смысла.
За несколько минут до этого, испугавшись значительности происходящего, Пай попытался отпугнуть Милягу и, не сумев этого сделать, спасся бегством. Теперь этот страх казался ему глупым. Чего бояться? Перемены? Он был бы только рад ей. Разоблачения? И ему он был бы рад. Смерти? Какое дело убийце до смерти? Если она придет, то ничто ее не остановит. Нет никаких причин отворачиваться от представившейся возможности. Он поежился. Было холодно в подъезде, да и само столетие было холодным. В особенности, для такой, как у него, души, любившей сезон таянья, когда пробуждение жизненных сил и солнечный свет все делают возможным. До сегодняшнего дня он думал, что навсегда отказался от надежды на то, что почки снова распустятся. Ему пришлось совершить слишком много преступлений в этом безрадостном мире. Он разбил слишком много сердец. Судя по всему, это относилось к ним обоим. Но что, если они были обязаны искать эту неуловимую весну ради блага тех, кого они сделали сиротами и обрекли на страдания? Что, если надежда - это их долг? Тогда его попытки противиться их почти состоявшемуся воссоединению, его бегство были лишь еще одним преступлением, которое тяжким бременем ляжет на его совесть. Неужели эти годы одиночества превратили его в труса? Никогда.
Утерев выступившие на глаза слезы, он сошел со ступенек и последовал за исчезающей фигурой, осмелившись вновь поверить в то, что скоро может наступить новая весна, за которой последует лето примирения.
Глава 8
Когда Миляга вернулся в отель, его первым желанием было позвонить Юдит. Разумеется, она сделала все, чтобы продемонстрировать ему свое неприязненное отношение, и здравый смысл велел ему забыть об этой маленькой драме, но этим вечером он стал свидетелем слишком многих тайн, чтобы можно было просто пожать плечами и гордо удалиться. Хотя улицы этого города были вполне реальны, а стоявшие на них дома обладали номерами и названиями, хотя даже ночью авеню были освещены достаточно ярко для того, чтобы исключить всякую неопределенность и двусмысленность, он по-прежнему чувствовал себя так, словно находился на границе какой-то неизвестной страны, и ему угрожала опасность перейти ее, даже не заметив этого. И если он пересечет эту границу, то не последует ли за ним Юдит? И как бы ни пыталась она изгнать его из своей жизни, в нем все равно жило смутное подозрение, что их судьбы связаны между собой.
Никакого логического объяснения этому чувству он подобрать не мог. Оно было тайной, а тайны не были его специальностью. Они были предметом послеобеденного разговора, когда, разомлев от бренди и света свечей, люди признавались в склонностях, о которых они ни за что бы не упомянули часом раньше. Во время таких разговоров ему приходилось слышать, как рационалисты исповедовались в своем пристрастии к бульварной астрологии, а завзятые атеисты заявляли о своих путешествиях на небеса. Слышал он и сказки о психических двойниках и предсмертных пророчествах. Все это было довольно занимательно, но этот случай был совершенно особым. На этот раз загадочные события происходили с ним самим, и это пугало его.
В конце концов он поддался тревожному чувству, нашел номер Мерлина и позвонил ему домой. Любовничек поднял трубку. Голос его звучал возбужденно, и возбуждение это стало еще сильнее, после того как Миляга назвал себя.
- Я понятия не имею, в чем состоит цель вашей проклятой игры... - начал он.
- Это не игра, - сказал ему Миляга.
- Только держитесь подальше от этой квартиры...
- У меня нет ни малейшего намерения...
- Потому что, если я увижу вас, я клянусь...
- Могу я поговорить с Юдит?
- ... Юдит не может...
- Я слушаю, - сказала Юдит.
- Юдит, повесь трубку! Не будешь же ты разговаривать с этим подонком!
- Успокойся, Мерлин.
- Слышишь, что она говорит, Мервин. Успокойся.
Мерлин бросил трубку.
- Ревнует, а? - сказал Миляга.
- Он думает, что все это твоих рук дело.
- А ты рассказала ему об Эстабруке?
- Нет еще.
- Так ты хочешь обвинить во всем его наемника, так ведь?
- Послушай, извини меня за некоторые резкие фразы. Я не знала, что говорила. Если бы не ты, вполне возможно, что меня бы уже не было в живых.
