Войцех Жукровский - На троне в Блабоне
— Разрешите мне подумать. Завтра дам ответ.
— Добро. Я не тороплюсь, — согласился явно разочарованный Директор. — Однако не скрою, мне представлялось: вот великий писатель. А великий служит только собственной славе.
— Ох, тут ошибка, я из тех, что поменьше, — ухватился я за его сентенцию, как утопающий за соломинку. — Я ведь все еще превыше себя почитаю Отчизну, свободу, благо народа и даже жизнь ближнего, если могу его спасти, хотя бы рискуя собой… Так уж меня воспитали, из семьи вынес эти заветы…
— Тебя так подавили, чтобы легче закабалить… Ну, я малость поработаю над тобой, то да сё как на ладони покажу, сам в ярости на себя воскликнешь: «Ну и слепец же я был!» Мы тебя освободим от этих свивальников, уз, спустим с поводка долга, что сам себе навязал… Порезвишься, как щенок. Познаешь счастье!
Я засмотрелся в окно, в парк. Счастливый? Для меня это значит одно — свободный! И вдруг я почувствовал — путы с моих запястий соскользнули. Поверил бы в чудо, но тоненький хвостик пощекотал мне ладони, а крошечные лапки пожали сердечно мой мизинец. Я не выдал себя, и никто не заметил, что мои руки развязаны.
Из кабинета выходил, пятясь, то и дело кланяясь, и Директор принял мои поклоны за проявление покорности. На пороге он изволил положить мне руку на плечо.
— Все свои вещи сейчас получишь: Книгу, ручку, банку с этой мерзостью… Надеюсь, на многих страницах воздашь хвалу увиденному у нас. И начинай наконец служить самому важному в жизни — себе.
Я бросил взгляд на кресло: веревки как не бывало. Мышик молодцом — обо всем подумал, прямо-таки опытный заговорщик. Никаких следов. За дверью я свободно опустил руки. Караульные, видно, решили, что во время разговора освободил меня сам Директор. Внизу мне вернули Книгу, ручку, фонарь, банку с вареньем; все вместе со свернутой веревочной лестницей я запихал в сумку.
— Не забудь рогатку! — раздался тоненький голосок.
Рогатку я тоже забрал со стола. Карман, набитый обрывками веревки, оттопырился, можно бы их распродать, поклявшись, что веревка от петли, а поелику мне грозил смертный приговор, не слишком бы погрешил против истины.
За дверью в коридоре жалобно мяукнул кот, его вели на допрос, и злобный надзиратель, видно, пребольно наступил ему на хвост. Тяжело стучали кованые сапоги стражников, звякали ключи, громко разговаривали чиновники:
— Директор велел отдать ему Книгу… А этот простофиля всю правду пишет. И не догадывается, что собственными руками обвинение против себя и своих друзей стряпает. Выпустить-то его выпустят, да только под надзор… Бухло свое отсидит — отдубасил караульного и оскорбил суд. А кота первого повесят…
О несчастный Мышебрат! Снова тебе грозит смерть! Кулаки мои стиснулись в бессильном гневе. Сколько ни прижимался я ухом к двери, ничего больше услышать не удалось.
— Кота надо спасать! — запищал в кармане Мышик.
Я застучал кулаком по толстым доскам. Дверь открылась сразу же. За стражниками стоял сам Директор, увидев свободные руки, гаркнул:
— Кто его развязал?
— Так он уже из вашего кабинета вышел без веревок, — доложил капрал бульдог. — Мы думали, ваша милость сами…
— Дурни! Обыскать его! Нож ищите! Или кто-то из вас его развязал? За кость готовы кого угодно продать…
Бросились на меня с лапищами, сопели, старательно обнюхивали. Бедный Мышик! Учуют тебя и схватят, подумал я с отчаянием.
К счастью, кроме обрывков веревки и скомканного носового платка в кармане, ничего не нашли. Директор хмуро и с презрением махнул рукой:
— Ерунда… Где нож?
Обыскали всю камеру. На след Мышика не напали, я вздохнул с облегчением. Мышик исчез.
— Кто тебя освободил? — строго спросил Директор.
— Откуда же мне знать? У меня на затылке глаз нету, а тот стоял за моей спиной.
— А ты и не поблагодарил? И не обернулся?
— Оглянулся, да тут столько всяких мундиров! — Я постарался заронить беспокойство: мол, и среди стражей могут сыскаться сообщники.
— В камеру! — приказал Директор.
Меня тотчас же толкнули за порог, и тяжелая дубовая дверь отгородила меня от бела света. Я припал ухом к двери: стражи ссорились — делили между собой обрывки веревки.
— Мышик! Вылезай, уже можно, — звал я его нежным шепотом. — Где же ты спрятался?
Было так тихо, что я слышал стук собственного сердца и поскрипывание жучка, точившего старые нары. Наш удалец каким-то чудом выскользнул из камеры. Низко повешенная лампа бросала желтый свет, я раскрыл Книгу и по свежим впечатлениям описал все последние происшествия, что вы сейчас и прочли, Мои Дорогие.
Занятый работой, я не заметил, как открылась дверь и вошел заключенный с ужином, поставил на стол щербатую кружку, положил краюху черствого хлеба. Мне хотелось пить, и я, захлебываясь, глотал воду.
— Добрая вода, из источника, — нахваливал вошедший. — Пишем, значит, прошение? Целые кипы таких прошений лежат на чердаке. Даже мыши избегают их грызть — больно уж соленые, горькими слезами эти писания пропитались.
— Нет, я пишу кое-что поважнее.
— Доносики? — потер он руки. — О, доносики прочитают, и весьма срочно.
— А вот и не угадал! Гораздо важнее — наиправдивейшую правду.
— А кому это надо? Правда только пугает, страшит, сна лишает. Людишки любят вранье, потому как привыкли к нему. Правды здесь никто и не ждет… Трудно на нее решиться… Ты, верно, уже приговорен, вот и отважился на правду? Когда казнь?
— Ты чего тут разболтался, мелешь языком, твое дело молчать! — гавкнул бульдог со связкой ключей на длинном ремне. — Поставил жратву и вали отсюда!
Он захлопнул дверь и дважды повернул ключ в замке.
Хлеб с семечками тмина я запивал свежей водой из ручья. Вспомнил о римском варенье, достал банку и густо намазал хлеб — разумеется, пальцем, ножа не было. Дочиста облизал палец и заскучал по дому. Как-то там жена и Кася? Знай они, что я сижу в глухом подземелье, наверное, поплакали бы, а может, в сердцах потерли руки: «Так ему и надо — не суй нос не в свое дело! Получит как следует по шее — одумается… И поскорей вернется!»
Женина воркотня слышалась так отчетливо, словно она стояла у самой двери в камеру. Я начал писать и оглянуться не успел, сумерки уже рассеяли голубой мрак — тише тени прошла тишина, а по углам наросла темень, пушистая, словно сажа. Бисерные буквы путались, налезали друг на друга, глаза слезились. Пришлось отложить ручку. Я улегся на твердых нарах, в темноте маячили образы друзей: у Мышебрата шерсть взъерошена, спина дугой, над ним — тяжелые бульдожьи морды, оскаленные зубы… У артиллериста под бой барабанов срывают эполеты, лишают звания… Раздается залп — и он обвисает, привязанный к столбу, шляпа упала на чахлую осеннюю траву, и страусовые перья слегка шевелит ветерок…
