Даниэл Уолмер - Чаша бессмертия
Его предположение подтвердилось тут же, так как девушка, не посмев ослушаться, очень быстро вернулась и встала в дверях, ожидая дальнейших распоряжений. Платье, которое на ней было теперь, назвать простым можно было очень условно: хотя и лишенное золотого шитья и кружев, оно было сшито из тонкой и дорогой ткани, — но Конан придираться не стал. Драгоценности она сняла, все, кроме маленького колечка с бриллиантом. Конан снял его сам, властно протянув руку и преодолев слабое сопротивление худых пальцев.
Вместе они вышли из особняка Гарриго. Домашние и слуги провожали их удивленными взглядами, но никто не осмелился ни о чем спросить. Герцог на пути им не встретился, видно, удалился на достаточное расстояние от внушающего безумный ужас недавнего приятеля.
Конан довел Зингеллу, как и обещал, до городских ворот и дал точные наставления, как следует ей идти, чтобы к исходу пятого или шестого дня достичь обители звездочета. Ему показалось, впрочем, что девушка не слышит или не понимает того, что он говорит, и лишь механически покачивает головой.
— Не унывай! — Он отечески похлопал ее по спине, напряженной и твердой, как дерево. — У звездочета есть две дочки, немного постарше тебя, так что скучать ты не будешь. Да, скучать ты не будешь, — повторил он, усмехнувшись, и лица Иглл и Сэтлл, одно холодное и насмешливое, другое смешливое и нежное, промелькнули перед его мысленным взором. — Они без устали играют и веселятся и то и дело выдумывают замечательные сюрпризы!..
* * *
Когда маленькая и напряженная фигурка девушки-молнии скрылась за поворотом дороги, Конан глубоко вздохнул и побрел обратно. Возвращаться в дом испуганного герцога ему не хотелось. Чтобы встряхнуться и разогнать смутные мысли, киммериец завернул в один из попавшихся ему на пути кабачков. Заказав несколько кружек пива и заставив ими половину приземистого стола, Конан огляделся вокруг и пригубил кружку, опустошив ее сразу наполовину.
Через два стола от него шумная и тесная компания сгрудилась возле матроса-шемита, голого до пояса богатыря, чьи мускулы больше напоминали обкатанные водой булыжники, чем человеческую плоть. Его красная от вина и возбуждения физиономия с толстыми приоткрытыми губами и нависшим над ними огромным носом поглядывала вокруг с нескрываемым торжеством и превосходством. Матрос призывал всех желающих помериться с ним силой рук. Похохатывая и поводя плечами, он обещал всякому, кто выдержит своей рукой напор его мощной ручищи не меньше, чем в течение трех вздохов, поставить бутыль вина. Побежденный, в свою очередь, обязывался выставить ему не меньшую бутыль. На столе перед ним громоздилось уже пять непочатых сосудов, что указывало на пятерых побежденных. Тесно сгрудившиеся зрители подначивали друг друга, но новые желающие проверить силу своих мускулов — если такие и были — пока колебались.
Осушив третью кружку, Конан поднялся со своего места и, потеснив плечами гомонящих хмельных мужчин, уселся на лавку напротив гиганта-шемита и молча грохнул о стол локтем правой руки. Шемит оживился и, довольно похохатывая, напомнил ему условия состязания: выдержавший его напор в течение трех вздохов получает полную бутыль, сдавшийся — расплачивается бутылью. Конан кивнул, не снисходя до слов. Шемит так же грохнул локтем о доски стола, и противники крепко сцепили ладони. Зрители разразились поощряющими криками.
Конан с удовольствием почувствовал противостоящую ему упругую мощь заросшей черными волосами лапы. Противник попался достойный! Блеснув зубами в улыбке, киммериец посмотрел шемиту в глаза с веселым и дружелюбным вызовом. Шемит ответил было таким же бравым и бесшабашным взглядом, но… мгновение спустя словно что-то дрогнуло в нем. Огонь в глазах погас, веки опустились, взгляд трусливо скользнул куда-то в сторону. И в тот же миг что-то сломалось и в крепких тисках, сжимавших ладонь Конана. Мускулы шемита подались, их каменная твердость размякла, рука упала на стол, загремев костяшками пальцев.
Конан готов был дать себе голову на отсечение, что полуголый матрос, человек-бык, сильнее его. Ввязываясь в состязание, он и не надеялся продержаться дольше трех вздохов и собирал всю свою силу, стягивал всю волю в комок… Обмякшая и упавшая с грохотом рука гиганта больше чем разочаровала его — она его оскорбила.
Все так же пряча взгляд, шемит пододвинул одну из своих пяти бутылей Конану. Зрители возбужденно галдели и бесновались. Взяв за горлышко выигранную бутыль, киммериец неожиданно изо всех сил ахнул ею об угол стола. Багровые брызги вина и осколки стекла фейерверком осыпали всех поблизости. Повисло напряженное молчание. Шемит медленно и растерянно обтирал ладонью кровь с расцарапанного стеклом лица. Струйки крови смешивались с потеками вина и с прозрачными каплями пота. Конан переводил свои посветлевшие от бешенства глаза с одного лица на другое, словно приглашая каждого желающего помериться с ним силой, и уже не на жизнь, а на смерть. Но желающих не оказалось. Оскорбление было проглочено всеми присутствовавшими в полном и неестественном для такого скопления пьяных и грубых мужчин молчании…
* * *
Чем дальше, тем более смутно и тошно становилось у Конана на душе. Последними словами клял он навязанный ему близнецами подарок. Сюрприз, сделавший его прокаженным, от которого шарахается в ужасе каждый встречный! Неудовлетворенная ярость кипела в его грудной клетке, грозя разорвать ее своим невыносимым давлением, и требовала немедленного выхода. Если б сцепиться с кем-нибудь на узких портовых улочках Кордавы! Да не с одним, а с тремя-четырьмя!.. Тогда бы бурная кровь его успокоилась и вошла в русло. Но с кем? Кто осмелится вступить с ним в драку или в честный поединок на шпагах? Если даже матрос-шемит, больше похожий на буйвола, вставшего на задние копыта, чем на человека, проглотил его оскорбление, словно трусливая, забитая ногами собачонка?..
До позднего вечера бродил Конан по припортовым улочкам, выбирая самые темные и зловещие, но все, кто попадались ему на пути: и пьяные матросы, и буйно гуляющие на берегу пираты, и ночные стражники, и главари городского дна — все они уступали набычившемуся варвару дорогу, поспешно и почтительно, стоило лишь тому вперить во встречного свой угрюмый взгляд. Бурлящая кровь не находила успокоения. Неутоленная ярость грызла душу, словно изголодавшийся пес свои цепи.
В довершение всего, вернувшись к ночи в особняк герцога и рухнув на постель в отведенных ему покоях, первое, что услышал усталый и злой киммериец, — высокий и вибрирующий от бешенства голосок Зингеллы. Он был так пронзителен, что разносился по всему дому, не заглушаемый ни толстыми стенами, ни коврами вдоль стен. Дочь герцога распекала служанку, недостаточно ловко раздевавшую ее на ночь. Затем досталось комнатной собачонке, вздумавшей не вовремя вспрыгнуть ей на колени. После чего стены задрожали от обрушиваемой на них бронзы подсвечников и хрусталя цветочных ваз…
