Neil Gaiman - Дым и зеркала

Я мальчиком был тогда…
Я иногда
Гостил у дедушки с бабушкой.
(Они были старые. Старость я сознавал – ведь шоколадки в их доме
Всегда оставались нетронутыми
До моего возвращенья, –
Должно быть, это и есть – старость.)
Дед мой готовил завтрак. С утра пораньше,
Чай для себя, для бабушки, для меня,
Тосты и мармелад –
«Серебряный» – яблочный,
«Золотой» – апельсиновый!
Обеды и ужины – это уж бабушка.
Кухня –
Ее владенье: и сковородки, и ложки,
И мясорубки, и венчики, и ножи –
Слуги ее и рабы, которых строила войском
Она, – и при этом, помню,
Всегда напевала:
«Дейзи, о Дейзи, ответь»

Перевод. Н. Эристави
или – реже:
«Ты заставил меня влюбиться, а я не хотела, нет, не хотела»…
Пела она ужасно – ни голоса и ни слуха.
Медленно шли дни…
Дед запирался до вечера на чердаке,
В темной каморке, куда мне не было ходу,
Из темноты рождались бумажные лица,
Невеселые праздники чьих-то улыбок.
По серой набережной с бабушкой я гулял,
Но чаще шнырял в одиночку
По мокрой лужайке за домом,
По кустам ежевики, по сараю в саду…
Тяжелая вышла неделя для стариков –
Как развлечь любопытного мальчика? Потому
Как-то вечером они меня повели
В Королевский Театр.
В Королевский…
ВАРЬЕТЕ!
Свет погас, алый занавес взвился.
Популярный тогда комик
Вышел, на собственном имени заикнулся
(Коронная шутка),
Поднял стекло, встал наполовину за ним
И задрал руку и ногу.
Они отразились в стекле – он будто летел.
Знаменитый номер – мы хлопали и смеялись.
Он рассказал анекдот,
Потом другой… было совсем не смешно.
Беспомощность и неловкость его –
Вот на что мы пришли взглянуть.
Мешковатый, лысевший, очкастый –
Он чем-то напомнил мне деда…
Комик закончил – потом на сцене плясали
Длинноногие девушки.
После вышел певец и спел незнакомую песню.
Зрители были – сплошь старики,
Вроде деда моих и бабки,
Усталые, стылые, –
Но они веселились и били в ладоши.
В антракте дед выстоял очередь
За шоколадным мороженым
В стаканчиках вафельных.
Мы ели, а свет уже гас.
Поднялся занавес противопожарный,
Взлетел алый…
Снова по сцене девушки танцевали,
И грянул гром, и возникло облако дыма,
Фокусник вышел с поклоном… мы хлопали.
Женщина вышла из-за кулис, улыбаясь.
Она блестела, переливалась, сверкала,
И мы смотрели, и стали расти цветы,
А с пальцев иллюзиониста – сыпаться
Шарфы и флаги.
«Флаги всех стран, – сказал, подтолкнув меня, дед. –
Он прятал их в рукаве».
Со дней невинных
(Как деда представить ребенком?)
Он, как поведал сам, был из тех,
Кто знает, как вертится мир.
Бабушка говорила – лишь только они поженились,
Он смастерил телевизор.
Устройство было огромным, экран – с кулачок,
А телепрограмм в то время и не было вовсе.
Но смотрели они телевизор – правда, смотрели,
Сами не зная,
Люди иль призраки – на экране.
Еще у деда патент был на что-то, что изобрел он, –
Впрочем, оно никогда не вошло в производство.
Избирался в мэрию дед, но стал на выборах третьим,
Зато он чинил и радио, даже бритвы,
И проявлял пленки, и домики делал для кукол.
(Кукольный домик мамин еще стоял на лужайке –
Жалкий, облезлый, забытый, дождями политый.)
Ладно. Девица в блестках катит на сцену
Ящик – высокий, со взрослого, красно-черный.
Открыла спереди. С фокусником вдвоем
Ящик они повертели и постучали по стенкам.
Дева, змеясь улыбкой, залезла в ящик,
Фокусник стенку захлопнул.
Стенку он распахнул – а девушки нет!
И снова – поклон.
Дед зашептал: «Зеркала… А на самом деле
В ящике, там она!»
Жестом изящным руки ящик сложился
В спичечный коробок.
Дед уверил: «В полу есть люк!»
Бабушка прошипела – да помолчи…
Фокусник улыбнулся. Блеснул, как ножами, зубами.
Спустился медленно в зал.
Он указал на бабушку – и поклонился.
Трансильванское что-то было в глубоком поклоне…
Приглашены; на сцену. В зале визжали, свистели…
Бабушка не желала, а фокусник был так близко
Что я, от парфюма его задыхаясь,
Шептал: «А я бы… а я!..» Он, однако,
Тонкопалые руки к бабушке протянул.
«Перл, дорогая, давай, – рассмеялся дед. –
Иди же…»
Сколько лет было бабушке? Может быть, шестьдесят?
Она бросала курить и гордилась своими зубами –
Хотя и с табачным налетом, но все свои.
(Дед мой зубов лишился в юные дни –
Пытался на велосипеде к автобусу прицепиться,
Автобус затормозил – приложило деда.)
Она ночами, смотря в экран, жевала цикорий
Иль карамельки сосала – наверно, ему в пику.
Медленно, медленно встала она тогда –
Мороженое отложив и деревянную ложку,
Вышла она в проход. Поднялась на сцену.
Фокусник ей аплодировал рьяно – вот это да!
Что было, то было. Что да, то да – а вот это да!
Девушка в блестках вышла из-за кулис
С ящиком новым –
Этот
Был ярко-красным.
«Та самая. – Дед кивнул. – Помнишь,
Она исчезла? Видишь? Она, она!»
Может, и так… А виделось мне иное.
Она, с моей бабушкой рядом, стояла, вся в искрах,
А бабушка теребила смущенно жемчуг на шее.
Девушка к нам обернулась –
Как манекен, как статуя из музея –
Вся озарилась улыбкой –
И словно застыла. Фокусник подкатил
(С легкостью) ящик к самому краю сцену.
Бабушка ожидала. Секунды расспросов –
Откуда она, как зовут, и все в этом роде.
«Мы виделись раньше?»
Ответ – нет.
Фокусник ящик открыл,
Забралась бабушка внутрь.
«Может, девчонка все же не та, –
Раздумался дед, –
У той, похоже, волосы были темнее…»
А мне – наплевать! А я
Бабушкой очень гордился, но в'кресле елозил.
(А вдруг запоет?
Вдруг нас покроет позором?!)
Легла она в ящик – и дверца за ней затворилась.
Фокусник сверху открыл окошко –
И мы увидали
Бабушкино лицо.
«Перл? Ну, и как вы, Перл?»
Она, улыбаясь, кивнула, – все хорошо…
И он захлопнул окошко.
Подала ему дева тонкие ножны,
Острый меч из них он извлек осторожно…
И в ящик вонзил!
И еще, и еще, и еще…
А дед усмехался – и на ухо объяснял:
«Клинок в рукоять уходит. С другой стороны
Выходит клинок фальшивый…»
Фокусник тотчас извлек металлический лист,
В ящик его задвинул
До половины –
И ящик вскрыл пополам! Вдвоем, мужчина
И девушка в блестках,
Они подняли верхнюю часть
Ящика (с бабушкиной половиной внутри) –
И на сцену поставили…
И в половине верхней
Он снова открыл на мгновенье окошко.
Бабушкино лицо – с веселой улыбкой…
«Раньше, когда он захлопывал двери,
Спустилась бабушка в люк –
Стоит теперь на подставке… – поведал дед. –
Закончится номер – она все сама расскажет».
Господи Боже, когда уже он замолчит, –
Ведь мне-то хотелось магии или чуда!
И вновь – два клинка. Прямо в крышку.
В уровень шеи.
«Перл, вы еще там? Скажите нам.
Может, споете?»
Запела «Дейзи, о Дейзи».
Фокусник поднял ящик –
Ту, с головой в оконце, его половину, –
И стал с ней гулять по сцене… а бабушка пела
«Дейзи, о Дейзи» – и в этом углу,
И в том…
«Сам он, – сказал мне дед. – Чревовещанье».
«А точно ведь бабушка», – робко я возразил.
«Точно, – мне дед отвечал. – Конечно, он мастер.
Дело свое знает отлично. Отлично!»
Ящик теперь был размером с коробку от торта,
Фокусник снова открыл –
Допела бабушка «Дейзи»
И начала песню с такими словами:
«О, Боже мой, все ливень льет,
Возница пьян, конь крупом бьет,
Дает повозка задний ход –
В веселый город Лондон…»
В Лондон. В родной ее город. Она говорила
О детстве своем, и мне становилось страшно.
Мальчишки врывались в лавку ее отца,
Орали: «Жид ты пархатый!» – и удирали…
Она ненавидела черные рубашки.
Она клялась, что помнит марши в Ист-Энде,
Помнит, как в черных рубашках шли наци Мосли.
(В тот день ее сестре покалечили веко…)
Фокусник кухонный нож достал,
В коробку от торта вонзил –
И пение смолкло…
Составил он ящики.
Вытащил все клинки.
Окошко открыл – и бабушка улыбалась,
Смущенно свои (и вправду свои!) демонстрируя зубы.
Окошко захлопнул, скрывая ее от зала,
Последний выдернул меч,
Открыл последнюю дверцу –
И бабушка вдруг исчезла.
Жест тонкопалой руки –
Пропал и сам красный ящик.
«В рукаве у него, наверно», – шепнул мне дед,
Но уже неуверенно как-то.
Из ладоней волшебника с горящего блюда
Вспорхнули два голубя белых,
А после… облачко дыма… его не стало.
«Наверно, она – под сценой или за сценой, –
Мне дед шептал. – С артистами чай пьет,
Вернется с коробкой конфет иль с букетом цветов».
(Я, помню, мечтал о конфетах.)
Вновь девушки танцевали.
Комик – последние шутки…
И – кланяться вышли на сцену.
«Отличный финал, – дед сказал. – Погляди, она где-то с ними!»
Но – нет. Была только песня:
«Когда на гребне волны летишь
И в солнца зенит глядишь…»
Занавес алый упал – и мы в фойе потрусили.
Там побродили немножко,
Пошли к дверям за кулисы –
И ждали: вот-вот бабушка выйдет оттуда.
Вышел лишь фокусник в серой обычной одежде.
И девушка в блестках – было ее не узнать
В плаще поношенном… К ним подошел мой дед,
Пытался что-то спросить…
Но фокусник дернул плечом,
Сказал – «не знаю английский»,
Достал у меня из-за уха полкроны
И в сером исчез дожде – в темноте вечерней.
Я так и не видел бабушку с тех пор.
Вернулись домой – и жили, как раньше.
Вот только – готовил дед,
И на завтрак, обед и ужин – идни золотистые тосты с серебряным мармеладом, А к ним – чашка чаю… а после Домой я вернулся. Помню, он так постарел,
Словно принял на плечи весь тягостный груз времен.
Он все пел:
«Дейзи, о Дейзи, ответь…
Кабы была ты на свете одна,
И один был я,
Мой старик сказал бы – да это судьба твоя!»
У него одного в семье был хороший голос.
Говорили – он мог бы стать кантором в синагоге,
Но – кто б проявлял снимки,
Чинил приемники, бритвы?..
(Его младшие братья – знаменитый дуэт «Соловьи».
Телевидение начиналось –
А они уже пели в программах,
И в концертах, и соло.)
Дед справлялся вполне… только помню, однажды ночью
Я проснулся, вспомнил про бабушкины карамельки
И спустился к буфету…
Дед мой стоял босой.
Один. Среди стылой кухни. Совсем одинокий.
Я видел – он ящик буфета ножом пронзает
И поет: «Ты заставил меня полюбить,
А я не хотела…»