Papirus - Барс - троглодит
Стройный пожилой мужчина в длинной мантии служителя Создателю с повадками отставного офицера пехоты оказался братом Зорвесом. На груди его покачивался, пуская солнечные зайчики, массивный и явно остро заточенный серп на крепкой серебряной цепи — символ братства жнецов. Взгляд его был суров и отрешен, словно служитель каждый свой шаг свершал только с одобрения Создателя и потому непрерывно держал связь с небесным начальством, не отвлекаясь на мелочи вроде людей на его пути. Рассеяно благословив присутствующих, трапезу и окрестности, он сел на свое место и энергично принялся за скромные дорожные закуски: маринованных миног, копченый свиной окорок, печеных фазанов, несколько видов овощных и фруктовых салатов, лепешки и пироги с разнообразной начинкой. Украшали застолье несколько бутылок превосходного вина.
Пока Ромис, распушив хвост, изливал на графиню, может, не очень утонченные, но пространные комплименты, я не терялся и, следуя живому примеру служителя, отдал должное искусству поваров. Я столь энергично работал челюстями, что служитель на секунду отвлекся от общения с начальством, и одобрительно посмотрел на меня. Однако, оглядев стол, удвоил скорость переработки продуктов. Утолив первый голод, сотрапезники активно переключились на застольную беседу — легкий треп о пустяках с осторожным прощупыванием друг друга. Беседовали, в основном, графиня и Ромис. Капитан основательно и сосредоточенно пополнял запасы внутренней базы снабжения. Зорвес, снизив темп потребления продуктов, пристально всматривался в небесные знаки. Мирасель сидела, словно оглушенная мировыми проблемами, свалившимися на ее бедную прекрасную головку, вяло клевала какой-то салатик и никак не показывала свою заинтересованность разговором. Меня изначально никто в расчет не принимал. Видимо, как обычно, моя физиономия каждому умному говорила о непроходимой тупости и дремучести ее носителя. Подозреваю, что начни я шумно сморкаться в салфетку и вытирать руки об волосы… свои… а, может, и чужие, все приняли бы это как должное.
А Ромис разливался соловьем на свидании с соловьихой. Непрерывный поток слов, в каждой фразе которого содержалось новое восхваление хозяйки стола, прямо утопил девушку в бочке патоки. Она млела, краснела, глазки ее возбужденно блестели, а ротик приоткрывался только для нового восторженного «Ах!» на очередной словесный пируэт Ромиса.
Капитан, которому, вероятно, было поручено охранять не только тело графини, но и ее душу от нежелательных дорожных романов, на очередную арабеску друга приостановил работу челюстей, не выпуская изо рта недогрызенный пучок зелени, посмотрел на девушку, потом на Ромиса, пришел к определенному выводу и, торопливо втянув в организм мешающую траву, приступил к форменному допросу. Кто, откуда, зачем и почему?
На вопросы друг отвечал расплывчато, недоговаривая, но без лжи: да, сын нетитулованного дворянина; да, следует в столицу искать счастья; нет, папа мог бы спокойно содержать, но он, Ромис, решил сам всего добиться; нет, денег он и сам может одолжить — в доказательство Ромис позвенел нашим общим кошельком.
— А почему ты путешествуешь без охраны, если говоришь, папа у тебя достаточно богат? — оч-чень даже доброжелательно поинтересовалась графиня.
— Папа хотел дать, — натурально поморщился Ромис, — …десяток охранников. Я сказал ему, что не хочу выглядеть избалованным мальчишкой и поеду один. Тогда папа категорически потребовал взять хотя бы одного барса из десятка. Я ткнул в первого попавшегося и… не жалею. Дит неразговорчив, но фактически уже скорее мой друг, нежели просто охранник.
За столом все замерли. Даже служитель с Мирасель отрешились от своих горних проблем, чтобы посмотреть на мою личность, невозмутимо доедающую телячий язык в желе.
— Как-то не верится, — с солдатской прямотой сообщил общее мнение капитан. — Насколько мне известно, барсы высокие… красивые голубоглазые блондины. А это… этот… человек… несколько отличается.
— Дит, — ласково, как к глупому ребенку обратился ко мне Ромис, — покажи, пожалуйста, твой клановый знак.
Я равнодушно воспроизвел на ладони своего барсика и продолжил насыщение… пока не отобрали.
Всеобщий вздох за столом подтвердил мое мнение, что большинство из присутствующих, если не все, знали его.
— Не просто барс, а даже снежный — элита элиты, — задумчиво про себя пробормотал Зорвес и со значением посмотрел на Мирасель. Та ответила согласным взглядом, и Зорвес прикрыл глаза, выражая готовность действовать.
Агрессии в этих переглядываниях я не ощутил. Всего лишь заинтересованность в собственной персоне. Однако встречных шагов предпринимать не стал — всему свое время. Когда оно придет — тогда и выяснится, что от меня хотят.
Бойцы поели и отдохнули, слуги, также не оставшись голодными, споро собрали стол и вскоре отряд был готово к выступлению. Ромис попросил разрешения присоединиться к кортежу, и оно было дано. Однако не раньше, чем графине удалось преодолеть сопротивление капитана. Тот категорически был против присутствия незнакомцев — нас с Ромисом — поблизости от охраняемых объектов. Только после клятвы моего друга, уверившего, что ни он, ни его охранник против отряда ничего не затевает и даже видит охраняемых лиц впервые в жизни, согласие со страшным скрипом — зубов капитана — было дано.
Мы тепло распрощались с крестьянами, девушка даже немного всплакнула при расставании, Ромис, как ни отговаривались добрые люди, буквально навязал им воробья в благодарность за тепло и вкусную еду, которой они делились, не думая о деньгах. Присоединиться к отряду они даже не пытались.
На пути в Лиманго Ромис не отходил от графини. Он ехал рядом с каретой, читал девушки лирические стихи, которых знал множество, пел любовные романсы, рассказывал смешные истории, а утром собирал цветы и прямо так, в каплях росы, вручал предмету своих домогательств на пороге кареты, дожидаясь ее пробуждения, как верный пес.
На третий день пути я не выдержал и спросил его.
— Ромис, зачем тебе это надо? Ты же понимаешь, что у тебя ни единого шанса затащить ее в постель.
— Темный ты человек, Троглодит, — сочувственно вздохнул друг. — Не понимаешь ты истинного предназначения мужчины… Во всяком случае, как понимают его дамы.
— И в чем же оно, как не защищать этих самых дам от опасностей и тащить им добычу в клювике.
— Эх, Дит! Как было у тебя прямо пещерное понимание людских отношений, так и осталось… Э-э-э-э… только не надо сворачивать мне голову… Оставь мне ее на память. Там еще пара мыслей есть. Пропадут ведь для потомков!! Уф-ф-ф! Дикарь!.. Стоп! Я пошутил! Ты самый образованный и культурный человек нашей с тобой современности… Ух-х-х-х. Все. Не буду с тобой разговаривать… Нет! Буду, буду, только отпусти… На чем я остановился? А. Да. Так вот. Твое пещерное… то есть я хотел сказать, что ты не совсем понимаешь роль и место девушек в мироздании. Что это значит? Ну-у-у… представь себе прекрасный цветок. Чтобы оценить его прелесть, при условии, что практической пользы найти в нем невозможно, надо быть образованным человеком… Да верю я, что ты грамотный. Верю! Понимаешь, любуясь красивой девушкой, я получаю эстетическое удовольствие, как от этого самого цветка. Раскрыть бутон… Фу! Какие аналогии! Причем тут сеновал? И фу! на эти анатомические подробности строения девушек! Я не про это. Я получаю наслаждение просто от созерцания того, что от моих слов и знаков внимания девушка расцветает, как бутон. Это образное выражение и говорит оно об ином, а не о том, что ты думаешь после того злачного заведения! Так вот. Продолжаю. Пусть девушка реально любит кого угодно, и будет ему верна до могилы, но здесь и сейчас мне приятно, что ей хорошо в моем обществе и я готов в лепешку расшибиться, чтобы не разочаровать ее ожидания. Вот так все просто… А насчет постели… Чем дольше ожидание сказки, тем волшебнее сама сказка, а мой отец не уставал мне повторять: не будь жаден с женщинами, трать деньги на их капризы — в пределах разумного, конечно — и не забывай ими восхищаться. У каждой женщины есть то, чем стоит восхищаться. Не у всех это сразу можно увидеть, но у каждой это есть непременно. И, если найдешь, будешь счастлив всю жизнь. Не в ярких перьях, стройной фигурке и смазливом личике дело… а в… пусть это банально звучит, но красота преходяща, а душа… душа вечна.
