Марк Даниэль Лахлан - Фенрир. Рожденный волком
Ворон перекинул веревку через ветку дуба, а потом надел петлю на шею монаха. Подтянул веревку, вынуждая исповедника сесть ; прямо. Веревка не душила монаха, Леший это видел, однако вынуждала его дышать с усилием. Купец собирался остаться, чтобы выполнить приказ короля и узнать, о чем будет говорить монах. Хотя, насколько понимал Леший, для исповедника сейчас главное — не задохнуться, какие уж там пророчества.
— И вот так можно узнать, куда убежала девушка? — уточнил Офети.
— Вероятно.
Монах застонал и затих. Леший восхищался им. Он понимал, что исповедник не поддастся боли, убеждениям и мольбам. Монах был сделан из того теста, из которого сделаны мученики. Леший старался извлекать выгоду из всего, поэтому решил, что его ждет немало вкусных обедов в разных монастырях в обмен на рассказ о смерти этого святого.
Хугин развязал первый мешок. В нем оказался белый порошок. Он взял щепотку и посыпал им лицо и руки исповедника. Леший отметил, что колдун ведет себя не грубо; на самом деле он был весьма осторожен, когда сыпал порошок и втирал его большим пальцем — таким жестом мать убирает грязь с лица сына перед приходом гостей. Потом он раскрыл второй мешок и достал по-настоящему диковинный предмет — вырезанное из дерева подобие короткой ложки с двумя черпаками, по бокам которых свисали кожаные ремешки. Хравн наложил эту штуковину на глаза монаха. Теперь Леший понял, что это такое: нечто вроде наглазников; такие же, только металлические, норманны иногда прикрепляли к ритуальным погребальным шлемам. Наглазники Ворона для сражения не годились — только металл мог защитить от прямого попадания в глаз, — но выглядели весьма впечатляюще. И еще эти наглазники не крепились к шлему, да и отверстий в них не было. Тот, кто их наденет, вовсе ничего не увидит. Хравн не стал завязывать их на голове монаха: кажется, он передумал и отложил предмет в сторону. Потом он раскрыл третий мешок. Там оказалась кисть человеческой руки с привязанной к пальцу веревкой. Колдун обхватил этой рукой шею монаха.
Леший поглядел на берсеркеров. Они переговаривались друг с другом. Купец понял, что ритуал — а это походило на ритуал — нагоняет на них страх.
Хугин подошел к своей уродливой сестрице, застывшей посреди поляны. Он нежно взял ее за руку, подвел к монаху и усадил рядом с ним. Она обхватила монаха руками и запела.
У ведьмы оказался изумительно красивый голос. Языка Леший не понимал, но песня казалась чарующей и звенящей. И еще от нее кружилась голова. Леший понял, что клюет носом, — так можно сомлеть от монотонной работы на солнцепеке. Песня унесла его куда-то вдаль, и он позабыл, где находится. Наконец он заметил, что вокруг потемнело. Свет начал угасать. Сначала он решил, что тучка нашла на солнце, но затем понял, что наступили сумерки. Из долины тянуло запахом костров, и солнце висело над самыми деревьями. Берсеркеры тихо лежали на траве, как будто спали. Женщина, этот безликий кошмар, все еще обнимала монаха, Ворон стоял на коленях рядом, глядя куда-то в пустоту. Непонятно откуда доносился шум. Сначала Леший подумал, что это ветер шумит в деревьях. Звук был похожим, он то нарастал, то ослабевал, однако это был не ветер. Скорее гул огромной толпы, хор голосов.
Пение продолжалось. Леший поглядел в лес. Вокруг них, вырисовываясь силуэтами в заходящем солнце, собрались вороны, рассыпались по веткам, словно черные капли. Они находились под местом ночлега этих птиц, которые слетались сюда, чтобы вместе, в безопасности, отдыхать до зари.
Вот один из них упал с дерева, словно осенний лист, и приземлился на плечо женщины, с любопытством повертел головой. Леший видел, как женщина подняла палец. Ворон клюнул, и выступила капля крови. Ведьма, кажется, даже не заметила этого и подставила палец под лапы птицы. Ворон перешел на палец, а она свободной рукой вцепилась в плечо монаха. Потом она подула на птицу, и ворон прыгнул вперед, на исповедника. Леший видел, что монах ощутил его присутствие. Он старался откинуть голову назад, однако его надежно удерживала на месте петля. Нормальный человек мог бы резко дернуться, спугнуть птицу, но исповедник не мог. Все, что ему удалось, — немного повернуть голову. Ворон клюнул, но не монаха. Он оторвал крохотный клочок мяса от мертвой руки на горле Жеана и громко каркнул. Леший подумал, что если бы у ночи был голос, то он был бы именно таким. Остальные птицы посыпались с деревьев, испуская восторженные вопли. Купец смотрел, как они терзают мертвую руку на горле монаха.
Послышался новый звук, звук дыхания, глубокий вздох, скорее отчаяния, а не боли. У монаха, как успел заметить купец, кровь уже текла по щекам, со лба, с шеи, из ушей и изо рта.
Хугин снова подошел к исповеднику и наклонился к его уху.
— Один, наш господин, мы жертвуем тебе эту боль. Один, наш господин, твои слуги ищут тебя. Один, наш господин, кто страдает, обретает знание. Один, наш господин, укажи нам твоих врагов.
Он продолжал бормотать эти слова, повторяя их снова и снова.
Тело монаха дернулось, два ворона улетели, но еще четыре остались терзать его плоть. Они кормились как будто с ленцой: клевали, глотали, вертели головами, переговаривались, снова клевали.
Берсеркеры вскочили, некоторые трясли головами, некоторые отворачивались, изображая безразличие, только один смотрел, завороженный. Серда явно наслаждался представлением. Купец заметил, что Элис тоже не в силах отвести глаз; она попыталась заговорить, но голос не слушался, и получилось лишь невнятное бормотание. «Еще мгновение, — подумал Леший, — и она выдаст себя». Он обхватил ее за плечи, словно пытаясь утешить, но еще и пытаясь удержать на месте. Он понимал, насколько странно утешать подобным образом раба, однако никто сейчас на них не смотрел — все глаза были прикованы к истязаемому монаху. Лес был залит красным закатным солнцем, и длинные тени деревьев тянулись, словно желая по-дружески обнять подступающую ночь. Леший сообразил, что они сидят здесь уже много часов.
Монах не мог пошевелиться, но его голос, когда он заговорил, прозвучал уверенно, даже страстно:
— Я вернулся за ней. Она рядом со мной.
Купец притянул к себе Элис.
— Уходи, — прошептал он. — Беги отсюда.
— Она здесь! — прокричал монах. — Здесь.
— Где? Где она? — Ворон склонился к его уху, разговаривая ласково, словно отец, укладывающий спать капризного ребенка.
— Здесь, прямо здесь.
— Ты видишь ее? Где она?
— Рядом со мной, и она всегда была рядом со мной. Господи Иисусе, дай мне силы. Я не выдам ее!
Один ворон прыгнул на лицо монаха и, словно пробуя, исследуя, клюнул его в глаз. Хугин взял монаха за руку и снова завел свою речь:
