Павел Крусанов - Укус ангела
— Я думаю, нам с вами не следует по науке древних договариваться о смысле понятий. — Дабы не упустить нить и случайно не отвлечься на встречный взгляд, Пётр поднял глаза к потолку. — Однако уместен будет небольшой обзорный экскурс. Согласно римскому праву, верховная государственная власть принадлежит народу. Это он — народ — на выборах или иным способом наделял полномочиями сперва царей, затем консулов и впоследствии императоров. Высшие эти полномочия и звались изначально «империум». Только много позже в обиходе понятие слилось с именем территории, где простиралась обозначенная этим понятием власть. Далее. В Византии слово «император» переводилось на греческий как «автократор» — по-нашему «самодержец». Выше него стоял лишь «Пантократор» — сиречь Вседержитель, титул самого Бога. Тут следует сразу же отметить коренную разницу в западном и восточном понимании царской власти. Православное учение о ней имеет своим прообразом Ветхий Завет. Там рассказывается, что первоначально Израилем управляли так называемые судии. После них беззаконие умножилось, и страдающий народ обратился к Господу с просьбой устроить своё бытие вновь — тогда-то ему и были дарованы цари. Отсюда идёт и русское понимание происхождения царской власти, часто толкуемое поверхностно в духе «общественного договора». На самом деле порядок здесь был иной, священный: народ обращался ко Христу, моля о послании царя, и в случае успешной своей молитвы его обретал. Поэтому самодержец был ответствен не перед ним, народом, а перед единым Богом — недаром тот именуется в церковных песнопениях «Царём царствующих» и «Господом господствующих». Титул самодержца обозначал, таким образом, отнюдь не абсолютную власть, а независимость от прочих стран… — Легкоступов замолчал, как будто его осенила внезапная мысль, и опустил взгляд на публику. — Однако наш разговор пошёл иным путём. Так что оставим это. Говоря об императоре, я бы хотел вместе с вами вспомнить о смерти. В целях синхронизации нашей мысли и логики.
— О смерти? — отчего-то оживился Некитаев.
— Да, Ваня, о смерти. Ты сам первым упомянул о неуязвимости. О том, что это качество — определяющее для императора, входящего в мир, как в своё ловчее хозяйство. А ведь проблема неуязвимости — это всегда, или почти всегда, проблема смерти.
Из присутствующих только Легкоступов мог позволить себе обращаться к тридцатилетнему генералу запросто. Разумеется, он этим воспользовался.
— Скажи, почему ты выигрывал все битвы, в которых тебе приходилось сражаться?
Некитаев задумался, отхлебнул изрядно рыжего хересу и твёрдо изрёк:
— Потому что между мной и моими офицерами не было осведомлённых посредников. Потому что я почти не использовал телефон, телеграф и радиосвязь, а если использовал, то не по существу. Потому что мало быть хорошим стратегом и тактиком, надо ещё уметь сохранять свои планы в тайне. — Иван одним глотком допил вино. — В своих частях я ввёл старую спартанскую практику: для отправки всех секретных распоряжений и донесений я использовал скиталу. Скитала, господа, — это шифровка, которая пишется на тесьме или кожаном ремне, накрученном на палку. Чтобы прочесть написанное, следует обернуть ремень вокруг точно такой же палки. У каждого моего командира была палка своей длины и диаметра. И только у меня одного были все. — Некитаев вновь щёлкнул портсигаром. — Разумеется, помимо этого, не лишним окажется, если мои солдаты будут ревностно исполнять свои ратные девизы: Воины Камня не убоятся сразиться с самой войной, чтобы сделать её комфортной, Воины Силы будут искать спасения в отваге, Воины Ярости не станут спрашивать «велик ли враг?», но будут спрашивать «где он?», а Воины Блеска, глядя дальше победы, всё равно будут видеть победу. — Иван постучал папиросной гильзой о крышку портсигара. — Ну, а чтобы они лучше исполняли свои девизы, во вверенных мне войсках я нарушаю Уложение о воинских преступлениях. Если провинился солдат, я наказываю всю роту. Если провинилась рота, я наказываю батальон. Не децимация, но всё же… Кроме того, дезертиров я расстреливаю, а словленным перебежчикам велю ломать хребет, как было заведено в туменах Чингисхана. Человек со сломанным хребтом налит такой болью, что не чует, как его заживо едят мухи и как стынет кровь в его жилах. Что делать — когда ты командуешь солдатами, с помощью которых намерен побеждать, ты не должен бояться прослыть жестоким. Одной лишь доблести и воинских талантов тут не хватит.
Прикуривая, генерал обвёл взглядом присутствующих и вдруг самым легкомысленным образом подмигнул одной из «сестрёнок» — изысканной, хотя и не до конца испорченной столичной штучке с влажными губами и антрацитовым каре волос на голове. Плохо представляя, как выглядит смущение, та в ответ близоруко сощурилась.
— Возможно, этого достаточно, чтобы одолевать врага на поле боя, — вкрадчиво заметил Легкоступов, — но император ведёт совсем иную войну — не ту, что ведёт полководец. Он один воюет против всех, против целого мира, чей огонь на себя вызвал. Так, кажется, ты сегодня выразился? Император является тем, кто он есть потому, что всем остальным он не позволяет забыть о неизбежности смерти. Потому что их жизни — на уровне символического, если не реально — находятся в его руках. Глядя на него, люди вспоминают о смерти, их самодовольство лопается и они сдуваются до своей естественной величины. Это ужасно. Такое не прощают. — Пётр, сделав через гостиную знак негру, получил бокал с уже опробованным вермутом. — Однако нечто должно олицетворять смерть и для императора. Нечто должно напоминать ему о том, что она всегда караулит рядом. Но император не должен её бояться, ибо смерть для него — союзник. В каком смысле? Пожалуйста. Прошу прощения, но для примера я бы взял твой ларец с бородами и черепом. По-моему, это почти идеальное напоминание о смерти — не хуже сердечного приступа. Итак, император смотрит на твой ларец… Нет, он смотрит на свой ларец и вспоминает, что на свете нет силы, которая гарантировала бы ему ещё хотя бы одну минуту жизни. Это миг исключительно ясного сознания. Эта мысль — самый лучший совет, который он может получить как император. Вы понимаете? — Легкоступов торжественно оглядел «Коллегию Престолов». — Раз нет силы, способной наверное обеспечить ему следующую минуту жизни, то любое его дело может оказаться последним. Стало быть, он должен выполнить его безупречно — нельзя оставлять недовязанных узлов, то, что он делает сейчас, должно стать лучшим из всего, что он когда-либо совершал. Вы чувствуете эту пронзительную ноту? Всё, отныне нет больших и маленьких решений, есть только поступки, которые он — император — должен совершить немедля. И нет ни секунды на рефлексию — потому что смерть за углом, под этим столом, за тем креслом! Если он тратит время на сомнения и сожаления относительно того, что он сделал вчера, значит он уклоняется от решений, которые должен принять сегодня. Но он не будет этого делать. Потому что он — император.
