Урсула Ле Гуин - Порог (сборник)
Они произносят это слово прямо вслух, открыто. Никогда никакого рака у нас в семье не было; разве что тот случай, о котором мне мама рассказывала, когда у ее матери в Огайо было что-то странное: бабушке показалось, что у нее какое-то маленькое зернышко к пальцу на ноге прилипло, она взяла, да и содрала эту штуку, особенно не задумываясь, а ранка кровоточила всю ночь, да так, что насквозь промокли все простыни. Но рака у нее все-таки не было, не было его и у мамы, и у меня.
Я эту женщину, сиделку эту, терпеть не могу! "Это лекарство их полными дураками делает", — говорит она. Или еще: "Они не догадываются, ЧТО для них самое лучшее!" — и она говорит это прямо при Лили, словно Лили — младенец или идиотка! Но она сильная, выносливая и дело свое, похоже, знает. И Лили ее выходки терпит. Лили терпеливая — со всеми на свете. Всю жизнь. Честное слово, мне порой перед нею просто стыдно за себя.
Я могу вздохнуть свободно, только когда приезжает Вирджиния с малышкой и эта сиделка уходит. По вечерам мы остаемся вчетвером, Джей спит. Лили тоже дремлет, а мы с Вирджинией сидим и беседуем, или она проверяет работы своих студентов, или мы с ней играем в криббедж. Обычно выигрываю я. Это единственное, в чем Вирджинии никогда не везет. Я ей вчера вечером сказала: "Ты запросто выигрываешь премии за свои стихи, но даже не надейся подзаработать, играя в карты!"
Лили была права, что решила умереть в своем родном доме; и Вирджиния была права, позволив ей это. А я не хотела, чтобы она умирала здесь. Я не хотела, чтобы моя дочь умирала здесь. Как не хотела, чтобы она здесь жила. Но ведь и она не хотела переезжать сюда. Она родилась в большом городе, но вся ее жизнь прошла в Клэтсэнде, в домишке на Хэмлок-стрит. Она никогда не уезжала оттуда дольше, чем на неделю, если не считать той единственной поездки на Всемирную ярмарку, которая была перед войной. А вот ее дочь будет жить здесь, в этом доме, в моем доме. Вирджиния, зачатая в той постели, где сейчас умирает ее мать. В той самой маленькой комнатке. С зарослями рододендрона под окном. Вирджиния ответила мне прямо, она всегда отвечает прямо: "Да, — сказала она, — если ты оставишь мне дом на Бретон-хэд, я буду там жить". И прибавила:
"Я очень люблю Лос-Анджелес, но сейчас у меня слишком много дел, так что я лучше буду жить здесь". — "А как же твоя работа в университете?" — спросила я, и она сказала: "Преподавать я могу и здесь. И не хуже, чем там! — и рассмеялась. — И если ты оставишь мне свой дом, то я буду там жить и Джей тоже вырастет в твоем доме".
Мне так приятно знать это! Мне так приятно видеть Вирджинию, я всегда радуюсь ей. Она так похожа на Лафа — она так же высоко вскидывает голову, а смотрит чуть искоса, и глаза у нее при этом так и сверкают.
Я считала, что она была не права, позволив Лили поступить так, как она хотела, и остаться дома; я считала, что она была не права, родив ребенка без отца; не права, что переехала сюда из Лос-Анджелеса. Но теперь я догадываюсь, в чем дело: мы просто привыкли, что если женщина чувствует себя абсолютно свободной, то она всегда не права.
А ведь и я скучаю по своей свободе. Пробежаться бы босиком по берегу до Рек-Пойнт в полном одиночестве!
Когда вчера зашел Эдвард, я думала, пока мы с ним беседовали, что получаю удовольствие, очень близкое к тому, какое получала когда-то, пробежавшись босиком по пляжу. Да, самое лучшее теперь — это беседы с Вирджинией и с Эдвардом. Когда я с ними беседую, я словно по-прежнему в движении, словно мысли мои и душа — это берег моря, длинная безлюдная песчаная полоса, набегающие волны и небо над головой. С Вирджинией мы беседуем о людях — о студентах и преподавателях ее колледжа, о писателях, с которыми она встречается, когда путешествует, когда ездит, чтобы получить очередную награду, или просто на творческих вечерах; мы говорим о здешних жителях и о тех людях, которых я знала когда-то. Она любит слушать о том, каким был наш городок в годы моего детства, и о том периоде, который мы с Лили прожили в Сан-Франциско. Для нее это что-то вроде волшебной сказки. Эдвард не намного старше Вирджинии годами, но душа у него старая. Возможно, потому что он воевал. Впрочем, даже в раннем детстве он отличался серьезностью и задумчивостью.
Вирджиния вечно летает, летает, как цапля, и я зачастую просто не успеваю за нею. А Эдвард медленно тащится вперед, стараясь прежде внимательно разглядеть свой путь, обдумать каждый свой шаг и сделать правильный выбор. Она свободна; он еще только ищет свою свободу. Но он ее ищет, и это в нем меня восхищает. И, кроме того, мужчина, с которым женщина может поговорить искренне, по душам — большая редкость. По-моему, Эдвард забрал себе всю честность и порядочность, отведенные небесами семейству Хэмблтон.
И каждый раз я останавливаю течение своих мыслей и вспоминаю — вслух или про себя: а ведь Эдвард — родной дядя Вирджинии! Интересно, он сам-то хоть иногда думает об этом? Эту тему мы с ним никогда не затрагивали.
Но я никогда больше не разговаривала с Уиллом Хэмблтоном после того дня. Того дня, когда Лили мне все рассказала.
Больше двадцати лет прошло. Больше десяти тысяч раз проходила я мимо него на Мейн-стрит, словно мимо бродячей собаки, словно мимо пустого места.
Он довольно быстро научился посылать кого-нибудь другого на почту вместо себя. Ваниту, или Эдварда, или кого-нибудь из работников магазина — за письмами, или купить марки, или отослать посылку. Я его и не ждала. Если он приходил сам, я уходила в подсобку и ждала там, пока он не уйдет. Стояла, и лицо у меня горело. Но потом мне стало все равно. Я всегда могу найти себе занятие и спокойно подождать, пока он не уйдет. Порой другие посетители приходили на почту, когда он был там, и я просила их или подождать, или зайти попозже.
Я знаю, что здешние жители думают о "сумасшедшей Джейн Херн с почты", которая в течение двадцати с лишним лет точит зуб на Уилла Хэмблтона и делает вид, что этого человека не существует, тогда как он владеет половиной всех городских зданий. Вряд ли я вела себя правильно. Но и сказать, что я была не права, я тоже не могу. Я просто делала то, что было в моих силах.
Уилл Хэмблтон воспитал своего старшего сына так, чтобы тот творил зло; он еще и вознаграждал его за каждый гнусный поступок. Самого парня я бы, наверное, еще простила, если бы в этом был хоть какой-то смысл.
Но не его отца. И не вижу никакой причины прощать этого человека.
Я сделала то, что было в моих силах, то есть, в общем-то, ничего. Со злом ничего нельзя поделать; его можно только отвергнуть. Не притворяться, что его не существует, а видеть его, знать, в чем оно заключается, и безоговорочно его отвергать. Наказание… А что такое наказание? Быть таким, как все, — школьная чушь. Ведь и в Библии господь говорит о СВОЕЙ МЕСТИ! А потом месть выходит из-под контроля и заходит слишком далеко, и обрушивается совсем не на тех, и… прости их, господи, ибо не ведают они, что творят… А кто по-настоящему ведает, что творит? Я, например, нет. Но я очень старалась понять смысл своих поступков. И я не могу простить человека, который даже не пытается понять, даже знать не желает, не зло ли он сотворил! Я думаю, что в душе такие люди прекрасно понимают, что творят, и делают они это потому, что обладают достаточной силой и властью. Зло — это проявление их власти над другими, над нами. Зло — это власть Уилла над его сыновьями. И власть его сына над моей дочерью.
![Урсула Ле Гуин - Порог [С предисловием]](/uploads/posts/books/67712/67712.jpg)