Михаил Королюк - Квинт Лициний 2
— А вы уверены, — он пошевелил в воздухе пальцами-сосисками, — что правильно поняли написанное?
— Увы, — кивнул я, — уверен. Хотите, подберу статьи из наших журналов?
— Да, — очнулся он, — кстати, возвращаясь к моему первому вопросу…
— Ой, Давид Вартанович! — из-за угла весьма кстати вывернула мама, — здравствуйте.
— А, Ирочка, здравствуй. Не знаешь, чей это молодой человек и что он тут у тебя делает?
— Это – мой… — мама зарозовелась и молитвенно сложила руки, — Андрюша, пришел меня проведать. Попросился журналы по математике посмотреть. Он ею заинтересовался недавно.
— Кхе… — армянин шагнул вперед, к раскрытому журналу и наклонился, пытаясь вчитаться в густо испещренный символами текст. Хватило его ненадолго, от силы на абзац. — Вроде и английским свободно владею, — чуть смущенно признался он, — а ни одной фразы не понимаю.
Он выпрямился и устремил на меня оценивающий взгляд, что-то про себя решая. Я замер, не дыша. Если меня исторгнут из этого рая, будет очень нездорово. Альтернативы нет.
— Хорошо, Андрей. Пойдемте.
Он развернулся и решительно зашагал по залу. Я пристроился рядом.
— Странно, — заговорил он, чуть отойдя, — я ничего такого не слышал. Нет, я, конечно, не математик. Я всю жизнь с хлопчатником работал, — доверительно сообщил он, — но у меня был Учитель, да. Вавилов, слышали о таком?
— Э-э-э… Раз хлопчатник, значит Николай Иванович?
Он с одобритением посмотрел на меня:
— Молодец. Да, он. Быть его учеником, это, знаете ли, накладывает, да. Я стараюсь быть в курсе науки вообще, смотреть широко. Но такого не слышал, нет.
— Понимаете, Давид Вартанович… Это как в доме повешенного не принято говорить о веревке, так же и в храме современной науки не любят вспоминать о Гёделе. Его теорема о неполноте ничуть не сложнее для популяризации, чем теория относительности Эйнштейна, но популярности не наступило. Может быть, потому, что люди все еще хотят надеяться, что кто-то, наконец, скажет им всю настоящую правду – сиречь истину? А нет ее больше. Светлая ей память, она была так красива и так страшна, но поиск ее был так велик.
— Может, какая-нибудь ошибка? — с надеждой спросил мой спутник. Мы остановились на широкой лестничной площадки у огромного, метров пять в высоту, окна. Давид Вартанович переводил дух, пытаясь справиться с одышкой.
— Да вряд ли. Уже почти пятьдесят лет минуло. Два поколения математиков перепроверяло. Это ж не синхрофазотрон, тут только лист бумаги да карандаш надо. Кстати, ситуация с этим кризисом очень на физику похожа. Ну, помните, все эти настроения конца прошлого века, что все уже открыто и известно, осталось по углам немного разгрести? А из тех углов как повалили, то квантовая физика с ее принципом неопределенности, то теория относительности Эйнштейна? Вот и в математике так же было тогда. Уже все, финишная прямая, почти полная ясность в основах. Вот-вот, и будет создана самоочевидная аксиоматика, из которой на основе однозначной логики будет расти весь куст человеческого познания. Рассел как раз написал фундаментальный трактат "Principia Mathematica", чтобы, значит, навести полный и окончательный порядок в математике. Так, чуть-чуть небольшие неясности остались, кое-где подрихтовать – и все. Первым из великих, кстати, Гильберт заподозрил недоброе. Ну, право, это ж не зер гут, когда из парадоксов, обнаруженных в теории множеств, без всякой логической ошибки можно вывести, что "1 = 2"! Риманы еще всякие хулиганят, попрекают недоказанностью пятого постулата Эвклида. Непорядок. И Гилберт в ответ составил целую программу исследований для будущих поколений. Если бы ее выполнили, то, в частности, доказали бы, что полнота мира принципиально познаваема. А Гёдель взял и доказал обратное! И этим закрыл век Просвещения. Все. Мы никогда не познаем весь мир.
— Это… Это сильное утверждение, — он внимательно посмотрел на меня. — Как бы это вам, Андрей, сказать… Не надо его говорить здесь громко, да.
Я улыбнулся:
— Понимаю. Эта непознаваемая область – бальзам для теологии и мистицизма. А уж если вспомнить другие подвиги Гёделя… Он же работал бок о бок с Эйнштейном, на одной кафедре в Принстоне, был одним из немногих, кто тогда полностью разобрался в теории относительности. Так вот, он, разобравшись, доказал, что в рамках этих уравнений можно построить космологическую модель с замкнутым течением времени, где удаленное прошлое и удаленное будущее совпадают… Фактически он показал принципиальную возможность путешествия во времени, и пока это никто не опроверг. Просто отодвинули в сторону и забыли. А как вам его слова о том, что "время является величайшей иллюзией. Когда-то оно перестанет существовать и наступит иная форма бытия, которую можно назвать вечностью"?
— Да… Хорошо сказано. О! — он звучно хлопнул себя по лбу. — Хех… Молодой человек! Ну, вы меня и запугали со своим Гёделем. Сразу и не сообразил… Ленин ведь говорил о непознаваемости материи. Как там… "Процесс человеческого познания бесконечен, как бесконечна вечно развивающаяся материя, поэтому человек не может выразить объективную истину сразу, целиком, абсолютно". Вот! Уф… Ладно, пошли, — он измерил взглядом оставшийся нам высокий пролет и решительно двинулся на приступ.
Наш путь закончился в огромном длинном зале. Высоченный, на два этажа, потолок. Вдоль стен, упираясь в идущую по кругу резную ограду внутреннего балкона, пристроились ярусы старинных книжных шкафов. Ряды таких же старых столов поперек зала взывали к солидности своими обтянутыми черной кожей столешницами. Неяркий свет приплюснутых светильников пробивался сквозь матированное зеленоватое стекло на раскрытые книги недетских форматов. Читальный зал, сердце библиотеки, был заполнен примерно наполовину.
— Алина, — директор БАНа подошел к женщине-регистратору, — оформите молодому человеку читательский билет. Бессрочный.
Он повернулся ко мне:
— Давайте, Андрей, дерзайте. Мой учитель часто повторял: "Батенька, жизнь слишком коротка, нужно спешить". Так что вы все делаете правильно. Удачи вам, терпения и характера, — он посмотрел куда-то сквозь меня и со вкусом сказал, — вечность… Эх, что вы, молодежь, можете в этом понимать…
Я провожал уходящего старика взглядом и думал, что зря, ох, зря я только что качнул информационный пакет про профессора Тер-Аванесяна. Вот зачем, зачем мне было знать, что через полтора года его сердце не выдержит?
Повернулся к женщине и, через силу улыбнувшись, представился:
— Соколов. Андрей Соколов.
Понедельник, 03 октября 1977, день
