Шимун Врочек - Рим. Книга 1. Последний Легат
Когда-то наши соседи по Италии называли нас «кашеедами» – за любовь предков к каше, сваренной из пшеницы. Сейчас простой кашей завтракают только бедняки.
Повар Квинтилия Вара подает на стол фрукты и свежий сыр нескольких видов, вино с корицей и черносливом, подслащенное медом, разбавленное горячей водой, – от него в носу приятное тепло. Круглый пшеничный хлеб, такой мягкий, что кажется: сожми его как следует – он превратится в блин не толще медного обола, – раб нарезает его крупными кусками. Серебряные ножи и разнообразныеложки лежат на столе рядами, словно у нас впереди десять перемен блюд (а это всего лишь завтрак!), горы чернослива и изюма с орехами – в общем, кормят у Квинтилия Вара на славу. Еще нашего с Волтумием внимания дожидаются медовый пирог, завитки из сдобного теста, посыпанные сахаром, и сладкий творог.
Я пью воду из серебряной чаши и жую изюм – желтый, солнечный. По утрам я почти ничего не ем: не хочу.
Центурион смотрит на меня и говорит:
– Легат?
На его обветренном, загорелом лице отражается вся римская история. Такие, как Тит Волтумий, завоевали для таких, как я, полмира.
Старший центурион смотрит на меня своими ярко-золотистыми глазами.
– Легат?
– Центурион, – говорю я. – Как ваши люди?
Он улыбается одними глазами.
– Спасибо, легат, все хорошо. Мои люди отдыхают. Раненые…
Во время стычки с галльскими дезертирами Волтумий потерял одного солдата убитым, двое были помяты копытами, еще двое – легко ранены. То есть из двух десятков солдат, что он привел с собой, выбыло по разным причинам пять человек.
Из моих пострадали два раба – вознице пробили голову камнем, но он вроде должен отлежаться, а вот второго задавили коровы. Неизвестно, будет он жить или умрет – сейчас рабы разместились в пристройке, в комнатах для рабов.
Я говорю:
– Позовите для них врача, я оплачу расходы на лечение. Позже я хотел бы навестить их.
Центурион кивает.
– Это было бы хорошо, легат.
В воздухе – запах утренней свежести. Я слышу обычную утреннюю суету большого римского дома: голоса рабов и рабынь звучат неразличимым гулом, звон посуды, звуки уборки – шлепанье тряпок и шелест веников, приказы старшего над рабами – их даже можно разобрать иногда, если внимательно прислушаться.
Я смотрю на Тита Волтумия. Передо мной загадка, которую трудно разгадать. Ветеран, прошедший десятки сражений, умный и сдержанный – по невозмутимой физиономии трудно (вернее: невозможно!) прочитать, что он думает обо мне или о моих решениях. Эдакий упрямый камешек – хоть и обработанный морем, но все еще угловатый. И очень тяжелый. Таким можно и висок пробить.
– Также я хочу наградить солдат, – говорю я. – Прошу вас выбрать наиболее отличившихся. Кроме того, каждый из ваших легионеров получит по пять денариев.
Центурион кивает: понятно. Он доволен.
– Спасибо, легат.
– И еще… – говорю. – Я бы хотел узнать… – Волтумий поднимает взгляд – внимательный. – Скажите, Тит, откуда вы родом?
Пауза. Когда я обучался в греческой гимнасии ораторскому мастерству, такую паузу называли «драматической».
– Я родился на Скиросе, – говорит Волтумий наконец. – Это было… давно.
Скирос – это островок где-то в Греции. Давно – видимо, лет сорок назад.
– А почему уехали?
В его глазах я вижу тени воспоминаний. Все-таки зацепил я центуриона, камушек сдвинулся – волна делает свое дело. Его лицо невозмутимо и спокойно, но что-то изменилось. Самые яркие воспоминания обычно связаны с детством. По себе знаю.
…Когда я лежал в постели после пожара и ничего вокруг не слышал, пришел Луций. Сначала я не хотел его даже видеть – забурчал и отвернулся, накрывался с головой одеялом… Смешно. Гудящая тишина и ветерок, теплый и белый, долетающий из двери, – и мой старший брат, стоящий возле кровати. Я не видел Луция, я сидел в душной красноватой темноте наброшенного на голову шерстяного одеяла, но знал, что брат стоит рядом. Почему я злился? Не знаю. Я ничего не слышал, я оглох – и в этом был виноват весь мир. И мать, и отец. И даже раб, наливающий воду из кувшина, – я ударил его по руке, чашка выпала – я видел, как она падает – всплеск воды! – она ударилась об пол и с неслышным мне звоном укатилась под кровать.
А потом я снял одеяло и осторожно выглянул. От яркого света после темноты одеяла вокруг сияли цветные полосы. Луций – почти взрослый, спокойный. Он улыбнулся одними глазами и протянул ладонь, закрытую другой ладонью. «Смотри, Гай». Его губы не шевелились, но я помню, как услышал эти слова. Я против воли вытянул шею. Что там? Ладони оставались неподвижны. На коже лежит светлый контур от окна. В теплом воздухе кружится золотистая пыль. «Смотри». Он убирает ладонь – медленно, осторожно. Там…
Я моргаю.
– …легат?
Центурион наклоняет голову на левое плечо, как делают большие собаки. Взгляд внимательный.
– Мне нужно идти. Распорядиться насчет раненых.
– Конечно, – говорю я.
Он кивает и начинает подниматься.
– Один вопрос, центурион.
Он замирает, теперь действительно озадаченный.
– Легат?
– Что вы натворили?
В глазах мелькает нечто странное, тут же исчезает.
– Я не понимаю.
– Вы плюнули кому-то в кашу? Переспали с женой префекта лагеря? Что?
Ноздри Тита раздуваются, но он берет себя в руки.
– Ну должна же быть причина, – говорю я. – Как такой крутой и заслуженный старший центурион, как вы, оказался на такой жалкой службе, как сопровождение и охрана нового легата… во главе всего двух десятков солдат? Не слишком почетное назначение, верно? Просто катастрофа. Обычно для такой ерунды выделяют одного из младших центурионов.
– А если я сам вызвался? – спрашивает Волтумий с интересом. Кажется, его начинает забавлять моя настойчивость.
Я хмыкаю.
– Тогда вы – идиот. Я, может быть, очень давно служил младшим трибуном, но кое-что я все-таки помню. Командовать таким караулом – почти то же самое, что командовать водовозами… ну, или палаческой командой. Не слишком почетно. Верно?
Тут я смотрю на Волтумия и думаю: да нет, не может быть…
– Вы что, серьезно? – говорю я. – Да ну…
– Палаческой командой я тоже командовал, – говорит Тит Волтумий негромко. – Не самое приятное было назначение, легат.
– И? – говорю я.
– Я принес клятву повиноваться, – говорит Волтумий. Конечно. Воинская присяга, ее дают раз в год.
– Хватит, центурион. Что вы сделали?
– У нас с префектом лагеря Эггином, – он усмехается половиной рта, – некоторые разногласия, легат. Поэтому я получаю самые лучшие назначения, какие только можно отыскать.
Моя шутка насчет «жены префекта лагеря» оказалась опасно близка к истине. М-да. Дела.
