Нил Гейман - М значит Магия
– Ты же знаешь, – сказала она.
Он посмотрел на меня и улыбнулся своей фирменной улыбкой: плутовской и совершенно очаровательной – немного от Артфула Доджера, немного от Прекрасного принца.
– Не переживай. Все равно они все нездешние. Это вроде поездки по обмену, сечешь? Как мы в Германии.
– Да?
– Эйн. Тебе нужно с ними общаться. А «общаться» означает, что надо еще и слушать. Понятно?
– Я говорю. Уже с парочкой поговорил.
– И как успехи?
– Все было отлично, пока ты меня не позвал.
– Ну, извини. Просто хотел ввести тебя в курс дела. Все нормально.
Он похлопал меня по плечу и ушел вместе со Стеллой. Потом они оба поднялись наверх.
Не поймите меня неправильно, в этом полумраке все девушки были прекрасны; у всех такие красивые лица, но, что гораздо важнее, в них было… даже не знаю… какоето волшебное своеобразие, легкая асимметрия пропорций, некая странная человечность, которая отличает истинную красоту от холодной безупречности манекена. Стелла, конечно, красивее всех, но она, разумеется, досталась Вику: они уже наверху, и так будет всегда.
Когда я вернулся обратно в комнату, на диване уже сидели какието парни, которые активно общались с щербатой девчонкой. Кто-то рассказал анекдот, и все рассмеялись. К ней теперь пришлось бы пробиваться чуть ли не с боем, однако мой уход не особенно ее огорчил, она явно меня не ждала, и я вернулся в гостиную. Мельком глянув на танцующих, я удивился, откуда играет музыка: не было видно ни проигрывателя, ни колонок.
И я снова пошел на кухню.
Кухни на вечеринках – вещь незаменимая. Чтобы зайти туда, не надо выдумывать никаких причин, и еще большой плюс: на этой вечеринке я не замечал никаких признаков чьей-то мамы. Обследовав батарею бутылок и банок на кухонном столе, я нацедил себе на полдюйма «Перно» и разбавил кока-колой. Потом бросил в стакан пару кубиков льда и сделал глоток, наслаждаясь сладким ароматом свежести.
– Что пьешь? – спросил женский голосок.
– «Перно», – ответил я. – Немного напоминает анисовое драже, только со спиртом. – Я не стал говорить, что попробовал напиток только потому, что слышал, как ктото из толпы просил «Перно» на концертном альбоме «Velvet Underground».
– А мне можно?
Я смешал еще один коктейль и отдал девушке, обладательнице роскошных меднокаштановых волос, завитых в мелкие кудряшки. Сейчас такие прически уже не носят, но тогда они встречались на каждом шагу.
– Как тебя зовут? – спросил я.
– Триолет.
– Красивое имя, – сказал я, хотя вовсе не был в этом уверен.
А вот сама девушка точно была красивой.
– Это такой вид стихов, – гордо ответила она. – Как я.
– Так ты, что ли, стихотворение?
Она улыбнулась и опустила глаза, может быть, даже застенчиво. У нее был почти античный профиль: идеальный греческий нос практически сливался в одну линию со лбом. В прошлом году мы ставили в школьном театре «Антигону». Я играл гонца, который приносит Креонту весть о смерти Антигоны. Мы играли спектакль в полумасках с точно такими же носами. Вспомнив ту пьесу и глядя на девушку, там, на кухне, я думал о женщинах из комиксов Барри Смита про Конана Варвара. Через пять лет я бы вспомнил прерафаэлитов, Джейн Моррис и Лизи Сиддал. Но тогда мне было всего пятнадцать.
– Ты стихотворение? – переспросил я.
Она прикусила верхнюю губу.
– В какомто смысле. Я поэма, я ритм, я погибшая раса, чей мир поглотило море.
– Это, наверное, трудно: быть тремя вещами одновременно?
– Как тебя зовут?
– Эйн.
– Значит, ты Эйн, – сказала она. – Ты существо мужского пола. И ты двуногий. Тебе трудно быть тремя сущностями одновременно?
– Но это же не разные вещи. То есть они не взаимоисключающие.
На ней было платье из тонкой шелковистой ткани. Глаза зеленые, такого особенного оттенка, который сейчас сразу навел бы на мысли о контактных линзах; но тридцать лет назад все было по-другому. Помнится, я тогда думал о Вике и Стелле, уединившихся наверху. «Сейчас, – думал я, – они уже наверняка завалились в спальню». И завидовал Вику, как ненормальный. До боли.
И все же я разговаривал с девушкой, даже если мы оба несли полный бред, даже если на самом деле ее звали не Триолет (детям моего поколения еще не давали хипповских имен: всем Радугам, Солнышкам и Лунам было тогда лет по шестьсемь).
– Мы знали, что конец уже близко, – продолжала она, – и поэтому переложили свой мир в поэму, чтобы поведать Вселенной, кем мы были и зачем пришли в этот мир, что мы говорили, о чем думали и мечтали, к чему стремились. Мы вплели свои сны в ткань слов и скроили слова так, что они будут жить вечно, незабвенно. Потом мы превратили поэму в вихрь, спрятанный в сердце звезды, и разослали свое послание в импульсах электромагнитного спектра, и гдето в далеком звездном скоплении, на расстоянии в тысячу солнечных систем, этот узор расшифровали, и он опять стал поэмой.
– И что было дальше?
Она пристально посмотрела на меня. Казалось, она глядит на меня сквозь полумаску Антигоны, но глаза при этом являются лишь частью маски – может, чуть более глубокой и проникновенной, но всетаки частью маски.
– Нельзя услышать поэму и не измениться внутренне, – сказала она. – Ее услышали, и она заразила их. Тех, кто услышал. Она проникла в них и завладела всем их существом, ее ритм сделался частью их мыслей, ее образы постоянно воздействовали на их метафоры, ее строфы, мироощущение, вдохновение заменили им жизнь. Их дети рождались с поэмой в крови, они знали ее изначально. И уже очень скоро, как всегда и бывает, дети перестали рождаться совсем. В них уже не было необходимости. Осталась только поэма, которая обрела плоть, которая двигалась, распространяя себя по просторам Вселенной.
Я придвинулся к ней, наши ноги соприкоснулись. Она вроде бы не возражала, даже взяла меня за руку, словно поощряя к дальнейшим действиям. Я расплылся в улыбке.
– Есть места, где нам рады, – говорила Триолет, – а гдето к нам относятся, как к ядовитым сорнякам или болезни, которую надо немедленно изолировать и уничтожить. Но где кончается зараза и начинается искусство?
– Не знаю, – ответил я, по-прежнему улыбаясь. Из гостиной доносился гулкий ритм незнакомой музыки.
Она наклонилась ко мне и… наверное, это был поцелуй… Наверное. Так или иначе, она прижала свои губы к моим, и потом, удовлетворенная, отодвинулась, словно поставила на мне свое клеймо.
– Хочешь послушать? – спросила она, и я кивнул, не понимая, что мне предлагают, но уверенный, что хочу все, что она пожелает мне предложить.
Она чтото зашептала мне на ухо. Странная штука эта поэзия – ее можно почувствовать, даже если не знаешь языка. Слушая Гомера в оригинале, не понимая ни слова, ты чувствуешь, что это поэзия. Я слышал стихи на польском, стихи инуитов, и мгновенно понимал, что это, не улавливая смысла. Таким же был ее шепот. Я не знал языка, но ее слова пронизывали меня, и в воображении рисовались хрустальные башни, и искрящиеся бриллианты, и люди с глазами цвета морской волны; и с каждой строчкой, с каждой рифмой я ощущал неумолимое наступление океана.
