Заступа - Белов Иван Александрович

Рух присмотрелся и удивленно хмыкнул. Авдей был облачен в траченную ржавчиной кольчугу и сидел, опираясь на зловещего вида топор. Совсем умом тронулся?

– Здорово, Авдей, – поприветствовал Рух. – Ты чего во всеоружии-то?

– Здорово, Заступа, – прогудел Авдей и жутко осклабился. – Война у нас тут.

– С кем? – ахнул Бучила.

– А хер его знает, – признался Авдей. – Слышь, домовихи ревут? Горе у нас, третьего дня убили Архипку, племяша моего. С той поры и воюем, в обороне сидим. Любил я Архипку, на свое место готовил. Лучшую избу в селе ему дал, стариков Моховых, да дочка при них с нарожденным дитем.

– Дитем? – Рух поперхнулся, вспомнив Лукерьину девичью фамилию.

– Ну дитем, – Авдей недоуменно вскинул лохматые брови. – Мужик, когда с бабой любятся, всякие штуки интересные вытворяют, после того баба походит-походит и дите из нее вываливается. Нешто не знал?

– Три ночи назад Архипа убили? – Рух пропустил подначку мимо ушей. В совпадения он не верил, но тут прямо тряхнуло всего.

– Три, – кивнул Авдей, не понимая, к чему клонит упырь.

– Дочка Лукерья у них?

– А бес ее знает. – Авдей повысил голос: – Ульян! Ульян, душу мать!

– Тута я. – Из соломенной стены высунулась знакомая голова.

– У Моховых дочку Лукерией звать?

– Ага. Ух хорошая ба…

– Пошел вон.

Зашуршала солома.

– Ну Лукерья. – Авдей заерзал на лавке. – Тебе какая беда?

– В ночь, когда племяш твой погиб, у Лукерьи подменили дите. Смекаешь, Авдей? Кто ребенка забрал, тот и Архипа убил.

– Ах, м-мать. Да как же оно? – Масляно звякнуло. Домовой вскочил и заходил по комнате, помахивая топором и путаясь ногами в кольчуге. – Ну дела, ну дела… – Резко остановился и подозрительно уставился на гостя. – А ты зачем ко мне шел? Хотел за дите ворованное спросить?

– Вроде того, – признался Бучила.

– Обидел ты, Заступа, крепко меня. – Шрам на роже Авдея налился кровью.

– Извиняй, – без тени раскаяния отозвался Бучила.

– Горе у меня, а ты…

– Я же не знал.

– Сука ты, Заступа. Ведь знаешь – мои того сотворить не могли. Убить, обмануть, ограбить – то запросто. Но дите похитить – ни-ни.

– А я тебя в чем обвинял? Хотел совета спросить, вдруг знаешь чего. Вы, домовые, больно уж мозговиты собой.

– Льстишь? Того не надобно, ты мне лучше паскудину, Архипку прикончившую, вынь да положь, я с ней по-свойски поговорю.

– Думаешь, просто? – прищурился Рух.

– Было бы просто, мои молодцы давно б стерву эту сыскали. – У Авдея в шраме скопилась слюна. – В селе убивцы нет, доподлинно знаю. Мы с тобой, Заступа, одною ниткой связаны. Я тебе помогу, а ты мне. По рукам?

– По рукам, – легко согласился Рух, откланялся и поспешил туда, где красиво и птички поют. Не, не на кладбище. В лес.

IV

Леса, нареченные русскими Гиблыми, поганое племя водяков кликало Аавера-метса – Леса призраков, начинались в версте от Нелюдова и заканчивались у берегов далекого северного океана, где болезненные, измельчавшие, утратившие величие елки уставали цепляться за скальное крошево, падали и уносились течением в смрадные воды гниющих морей, где ночь царствовала шесть месяцев в год, на небе играло дьявольское сияние, сводящее людей и животных с ума, и твари, никогда не видевшие солнца, выли на островах из песка, пепла и древних костей. Века назад архиепископ новгородский Василий Калика писал епископу тверскому Феодору о проклятых землях: «Леса те подобны аду, противные человеку и Богу, ибо отец того леса есть Сатана. Много детей моих, новгородцев, сгинули на Дышучем море: ибо червь там неусыпающий и скрежет зубный, и река молненная Морг, воды чьи входят в преисподняя и паки исходить трижды днем». В Гиблом лесу не было ни троп, ни дорог, и люди держались лишь течений многочисленных рек. Черная непроходимая чаща раскинулась на тысячи верст, деревья стояли так густо, что мертвым исполинам некуда было упасть и они медленно догнивали, повиснув на соседних стволах. А у корней, среди тлена и падали, зарождалась жизнь, никогда не видевшая солнечного света, жизнь нечистая и богомерзкая. Там, среди лесов, таились развалины канувшей в лету Биармии, страны великих воинов и колдунов. Циклопические стены и заброшенные города, населенные тенями и падшими душами. Там, в бездонных трясинах, вили гнезда мерзкие твари и царапали серое небо шпили загадочных каменных башен, в каждой из которых насчитывалось восемь тысяч ступеней. Редкие смельчаки уходили в леса в поисках славы и золота. Били зверя, добывали болотное железо, грабили могилы пропавших народов. Некоторые возвращались, бывалоча и в своем уме. Извечное людское любопытство гнало лихих людишек на север, и неизвестно, что блеснуло в чащобе: древние сокровища, глаза чудища или наконечник смазанной грибным ядом стрелы.

Слава богу, топать через Гиблые леса никакой нужды не было. Руха накрыла густая тень сомкнувшихся еловых вершин. На опушке черной громадиной высился охранительный крест, тесанный из цельной просмоленной сосны – изрубленный, искромсанный, изгрызенный, обмазанный слизью и засохшим дерьмом. Лес выплескивал бессильную ярость, пытаясь свалить чужую святыню. Пройдет время, и этот крест сдвинется, вершок за вершком, верста за верстой, и лес отступит под напором огня, железа и простого русского мужика с распятием на груди. Так будет.

Угрюмый ельник слизнул Бучилу с опушки огромным влажным языком, кинув под ноги звериную тропку. Здесь еще ощущался пресный холод месяц как стаявших глубоких снегов. К запаху грибницы примешивались терпкая сладость прели и вязкая горечь сырого валежника. Потренькивали незримые птицы. Рух затылком чувствовал чужой внимательный взгляд. Поганое ощущение. Он с самого начала знал, что его появление не прошло незамеченным. Лес все видит и всегда следит за тобой. От этого взгляда не укрыться, не спрятаться. Рух видел, как самые сильные и смелые под этим мертвенным взглядом сходили с ума. Он остановился и демонстративно пнул обомшелую корягу. Трухлявая деревина проломилась, высыпав пригоршню мокриц, червей и трухи. В лесу установилась вязкая тишина, казалось, даже ветер утих. Ощущение чужого взгляда усилилось. Лес смотрел, но проявлять себя не спешил. Владыку местных леших Кохтуса Рух не видел почитай с прошлой осени и о том нисколечко не жалел. Лешаки крайне неприятны в общении, хитры и зловредны, не поймешь, чего от этих паскуд ожидать. Старые лешаки неприятны вдвойне. А Бучила приперся к самому древнему лешаку этого края Гиблых лесов. В общем-то существа они незлобивые, если человека и убивают, то по ошибке. Ошибаются, правда, суки, частенько…

– Эй, есть кто-нибудь? – подал голос Бучила. – Кохтус!

В ответ тишина. Ну разве не суки?

– Кохтус! – крикнул Бучила. Лес отозвался насмешливым эхом. В чаще послышались приглушенные голоса, мелькнула быстрая тень. За спиной резко треснула ветка, Рух обернулся. Никого. Шуткуете? Ничего, сейчас и я шуткану.

Бучила пошел по тропе, беспечно помахивая сломанным прутиком, одним прыжком сиганул в заросли рябины и опутанного паутиной малинника и схватил что-то живое, мохнатое и грязное. В нос шибануло псиной и опавшим листом. Мелкий лешонок брыкался и истошно вопил, тощий, скользкий, будто сшитый из лоскутов коричневой шкуры, заскорузлой кожи и древесной коры. Башка уродская с глазами как у совы, бездонными, черными и пустыми, и пастью, полной желтых клыков. Тварюшка колотилась, норовя засадить когтями в живот. Паскудная забава всех леших – выпустить человеку кишки, а потом смотреть, что из этого выйдет. Рух отвесил падле леща и тряхнул за шкирку что было сил. Лешонок попался понятливый, успокоился и обвис, перебирая задними лапами. По людским поверьям, в лешаков превращаются умершие некрещеные дети. У людей вообще вся нечисть из некрещеных младенцев идет. От ограниченности ума и убогости фантазии то. Лешие сами охотно плодятся, с лешачихами балуют, да вдобавок лешие до человеческих баб дюже падкие. Заманят бабу в чащобу, вымотают и оприходуют. Оно и понятно, лешачихи страшные – жуть, шишки на ножках, да вдобавок воняют дохлыми кошками и землей.