"Зарубежная фантастика 2024-8". Компиляция. Книги 1-22 (СИ) - Блэйлок Джеймс

Теории его постепенно съехали из науки в мистику, а затем пришли к полной тарабарщине, но и теперь еще отец Лэнгдона писал статьи, порою рифмованные, правда, теперь не покидая пределов удобно обставленного, забранного решетками подвала в северном Кенте.

Ко времени, когда Сент-Иву исполнилось двенадцать, он успел уверовать в то, что невоздержанность в услаждении органов чувств по сути своей куда менее разрушительна, чем невоздержанность в более абстрактных областях. Ничто в этом мире — а уж менее всего мясной пирог, пинта доброго эля или набитая «латакией» [18] трубочка, — казалось ему, не стоит того, чтобы выходить из себя, вконец утратив доброе расположение духа.

Чем, по-видимому, и объяснялось, почему лавка капитана абсолютно его устраивала. Надо признать, она могла показаться кому-то довольно тесной и сумрачной, да и обивка нескольких мягких стульев и кушетки, составленных вместе у дальней стены, давно не притягивала восхищенных взглядов. Пружины, что тут и там торчали из ее прорех, вынося на свет божий клочья конского волоса и ваты, серьезно портили репутацию предметов, которые некогда считались, вероятно, высокими образцами искусства меблировки. А разбросанные по полу восточные ковры вполне могли послужить достойным украшением плит мечети всего каких-то шестьдесят или семьдесят лет тому назад.

Широкие скрипучие полки занимали большие жестяные банки с табаком, кое-где разделенные накренившимися стопками небрежно сваленных книг, ни единая из которых не повествовала о прелестях курения, однако вполне успешно, на взгляд Сент-Ива, оправдывала свое присутствие. «Все, имеющее хоть какую-то цену, — с удовлетворением размышлял изобретатель, — оправдывает самое себя». И мысль эта несла в себе утешение.

Крышки трех или четырех жестянок были откинуты, и оттуда изливалось в неподвижный воздух почти осязаемое благоухание.

Уильям Кибл как раз склонился над одной из них, выуживая длинными пальцами щепотку табаку, отливавшего золотом и чернью в свете газовой лампы. Умяв его в чашечке трубки, он с восторгом обследовал ее содержимое с самых разных углов, прежде чем поднести спичку. Многое из того, что промелькнуло в этом действии, могло бы привлечь интерес ученого, и на какое-то время лирик, дремлющий в Сент-Иве, не на шутку сцепился с физиком; победу отпраздновали оба.

Как-то в бытность Сент-Ива студентом в Гейдельберге, под водительством Гельмгольца, ему впервые в жизни довелось прикоснуться к офтальмоскопу, и он еще помнил, как, заглянув через чудесный инструмент в глаз сокурсника, студента-художника, пустился в долгое странствие по лесным прогалинам, созерцая идиллические пейзажи. Стоило приступить к осмотру, как сквозь незатворенное окно юноше предстали ниспадающие ветви цветущей груши, и маленький хоровод инструментов, обрамлявших внутренность глаза, вдруг ожил в этом видении, исполняя танец листвы, трепещущей на ветерке. На один застывший миг — уже после того, как Сент-Ив убрал офтальмоскоп, но прежде, чем моргнувшее веко аккуратно отсекло картинку, — лепестки грушевого цвета и тень плывущего за ними облака отразились в линзе человеческого глаза.

Следовало, конечно, признать, что умозаключения Сент-Ива тяготели к поэтике и странным образом противоречили эмпирическим методам науки. Но именно тончайший намек на присутствие красоты и тайны столь неодолимо тянул его к обретению чистого знания и, быть может — как знать? — обрек бродить извилистыми тропами, способными когда-нибудь привести к звездам.

Собранные капитаном жестянки с табаком — ни одна не похожа на другую, каждая прибыла из своего далекого уголка земного шара — напомнили Сент-Иву о витринах кондитерской. Возникшее ощущение казалось и уместным, и точным. Его собственная трубка давно потухла. Сейчас же появилась возможность опробовать какую-нибудь новую смесь. Встав, он заглянул в фаянсовую банку «Старой Богемии».

— Вы не будете разочарованы, — донеслось от дверей, и Сент-Ив, оглянувшись, увидел Теофила Годелла, стягивавшего длинное пальто на пороге. Входная дверь захлопнулась за ним, притянутая сквозняком. Сент-Ив кивнул и склонил голову к сосуду с табаком, словно приглашая Годелла продолжать. Сент-Ив испытывал некий род симпатии к человеку, в облике которого ощущались прагматизм и эрудиция — их сообщали очертания орлиного носа и уверенная манера держаться.

— Изначально этот сорт был смешан королевой из правящего дома Богемии, которая каждый вечер, ровно в полночь, выкуривала трубку, одним залпом осушала стаканчик бренди с горячей водой и лишь затем отбывала ко сну. Оздоровляющий эффект подобных процедур неоспорим.

Сент-Ив ни секунды не сомневался в волшебном воздействии полной трубки целительной смеси. И уже взгрустнул было о невозможности отдать должное прочим предписаниям королевского ритуала, когда заметил краешком глаза, как капитан Пауэрс выходит из кладовой лавки с подносом и бутылками. Радостно улыбаясь, Годелл всплеснул руками.

Следом за капитаном, с кепкой в руке, плелся Билл Кракен, шевелюра которого являла настоящее чудо нерукотворной укладки волос при помощи ветра. Джек Оулсби, пригнувшись, вошел за Годеллом, тем самым увеличивая собрание до семи человек, включавших и Хасбро, слугу и помощника Сент-Ива, который сидел, листая томик «Истории Пелопонесской войны» [19] и задумчиво потягивая из стакана портвейн.

Капитан прохромал к своему мягкому креслу и устроился в нем, без лишних объяснений поведя рукой в направлении бутылок и стаканов на подносе.

— Благодарствую, сэр, — вымолвил Кракен, склоняясь к бутыли «Лафройга» [20]. — Приму глоточек, сэр, коли настаиваете.

Плеснув в стакан на дюйм, он с гримасой опрокинул в себя ароматную жидкость. Сент-Иву показалось, что Кракен не совсем в порядке, чересчур бледен и растрепан. Или «загнан», вот подходящее слово.

Сент-Ив пристально всмотрелся: руки Кракена дрожали, покуда он, с очевидным креном набок, не содрогнулся весь с головы до пят под благотворным воздействием виски, придавшим ему устойчивости. Возможно, бледность и встрепанность Кракена объяснялась именно долгим отсутствием в его организме алкоголя, а не чувством вины или страха.

Капитан постучал по прилавку чашкой трубки, и в лавке воцарилась тишина.

— Как и все вы, я был склонен полагать, что в субботу нас посетил простой воришка-чердачник, но это не так.

— Разве? — поразился такому известию Сент-Ив. Впрочем, подобные подозрения брезжили и у него самого: слишком уж много чертовщины было в тот визите, чтобы он оказался случайностью. Слишком много лиц в окнах, слишком много повторявшихся имен, слишком много загадочных нитей, чтобы не посчитать случившееся частью обширного и сложного сплетения обстоятельств.

— Определенно, — ответил капитан, поднося спичку к трубке. Выдержал драматичную паузу и сощурился, оглядывая комнату. — Этот наш вор вернулся сегодня днем.

Кибл покивал: верно, тот же самый. Кибл еще не забыл его затылка, хоть и сумел признать гостя только по нему. Уинифред была в музее, составляла каталог трудов по чешуекрылым. Джек с Дороти, хвала господу, отправились на цветочный рынок за тепличными бегониями.

Кибл, повозившись с двигателем, убрал все, что имело к тому отношение — чертежи, устройство с кайманом, заметки, — в тайник под полом, о присутствии которого не догадался бы никто, ни одна живая душа, и прилег на часок; к полудню он вконец сморился и с радостью приветствовал явление легкокрылого Морфея. Не тут-то было: из дремы его выдернул громкий треск. Ну конечно: опять окно мансарды! Прозвучали шаги. Кухарка, вошедшая в заднюю дверь с цыпленком в руках, столкнулась с вором и залепила ему по физиономии ощипанной птицей, прежде чем потянуться за разделочным ножом.

Как и был, в одной ночной сорочке, Кибл выскочил из дому и побежал за злодеем по узкому проулку. Но продолжать преследование на людной улице он, однако, не отважился — из соображений благопристойности. Ночная сорочка, как-никак. Немыслимо! К тому же мешала нога, еще толком не залеченная после первой схватки.