Наталья Рузанкина - Возвращение
Колыхнулся воздух вокруг, и ощутил он тугое древнее дыхание, рвущееся из-под плиты. Плита от прикосновения легкой руки Странника вдруг надломилась и рухнула, и длинный, каменный, в чуть поблескивающих поперечных кольцах гроб выступил из темноты.
Странник ударил несильно, вкось, и мечом самым обыкновенным, взятым из рук какого-то уснувшего ратника, но саркофаг раскололся, как страшный цветок, выпуская на свет Божий самого простого и удивительного человека из всех, за тысячелетия виденных Странником.
В человеке, подымающемся из тускнеющих обломков, не было ничего угрожающего, только спокойный серый свет, льющийся из просторных глаз. Среднего роста, некрасивый, чуть тяжеловатый, он напоминал бы одного из жителей Города, что миновал Странник-Принц, если бы не воля, неукротимая, сверкающая, что была в лице его, и не это ознобное ощущение спокойного и грозного света, чуть затаившейся невиданной и неведомой мощи.
Странник вдруг, неведомо почему, на тысячную долю мгновения пожалел нынешних незаконных властителей земли по имени Рось, ведь это они примут на себя гибельные удары этой мощи, ведь это на них, поверженных, прольется этот светлый, спокойный взор. Взор уничтожения.
Человек, будто озябнув, повел плечами, и тихо звякнула кольчуга слепящего, как зеркало, металла, так же, как и господин, неподвластная тлению, а человек, словно умываясь, провел по лицу ладонями, и пот заметил Принц на руках его, а еще — сверкнул в очи зеленоватый перстень со странным прозрачным камнем.
— Спасибо, — вдруг улыбнулся человек, и его голос, не сметающий скалы и осушающий реки, а спокойный, мягкий, очень домашний голос понравился Коту и Принцу. — Они… спят? — он усмешливо кивнул в сторону барака.
— Да, они шли разбудить тебя, но уснули у Рога Изобилия.
Сероглазый человек уже стоял у входа, и тщетно Странник-Принц искал взглядом на лице, на оружии, на одежде его пятен тления, — всё нестерпимо свежо сияло, всё было словно сотворено молнией для последней великой битвы.
Белый туман заклубился у входа в пещеру, и постепенно из тумана стали вырисовываться очертания коня с золотой цепью повода. Вместе с Проснувшимся из пещеры вышли Странник и Кот и замерли.
Больше не было ни леса, ни гнилого барака — просторная, как небо, и сама сливающаяся с небом росская дорога светилась перед ними, а где-то на невыносимо далеком горизонте, вздрагивая росистыми каплями, над ней дрожали звёзды. Проснувшийся засмеялся по-детски легко и беззаботно, запрокинув сереброволосую голову — таким покоем, такой волей и радостью веяло от дороги. Потом проснувшийся неспешно ехал по степному простору, а Странник и Кот шагали, едва поспевая, рядом.
— Ты позволишь мне взглянуть на битву? — восхищенно заглядывая в лицо Воина, пробормотал Кот.
— Она не будет красивой, она будет нелепой и кровавой, как все битвы, и, потом, у вас своя дорога, — тихо отвечал Воин.
— Но ты… Ты знаешь наверняка, что ты — победишь?
— Я знаю. И довольно об этом.
— А… они? Которые спят в похмельном обморочном сне?..
— Они придут в себя, и им будет стыдно… Затем они вернутся в пределы земли, откуда пришли, земли ослабевшей, истекающей кровью и всё же освобожденной, и будут служить ей, как умеют… Вы вернули меня белому свету, и коню моему прежний образ, и душе моей прежний блеск и свет, вот если бы… Вот если бы я вспомнил только еще свое имя… Друзья мои, в имени заключено многое, заключена дивная тайная сила, которую боится и которую порой подозревает в себе человек. Я…
— Святогор, — тихо сказал Странник-Принц, и будто белый огонь сверкнул в лице человека.
Дорога внезапно кончилась, на берегу небывалого озера стояли они. Медленно и торжественно звеня, поднимались из голубой алмазной глубины белые, с позолотой, башни, и звенели, звенели, плеща и переливаясь, колокола. Вот вода уже высвободила крыши из прозрачного плена, вот она уже кружит мелкие водовороты у слюдяных окон и над самой мостовой, вот и мостовая свежо сверкает под нестерпимым лазурным светом выси, а колокола всё поют, радостно плачут, переливаясь.
— Это Китеж, — Святогор склоняет голову, легкий ветер волнует его серебряные волосы. — По преданию, он восстанет из глубин перед началом Последней Великой Битвы за землю Рось, когда Воин, прошедший через смерть, узнает свое имя… Благодарю тебя, чужеземец.
А затем лазурная глубина выси, воскресший Китеж на берегу озера, схожий с молнией Воин с дивным взглядом — всё это стало просто картинкой на горизонте, а затем и горизонт погас, и вновь дорога, бесконечная дорога и наступающая ночь впереди.
Глава IX
Август выдался солнцеликий, с ранней прожелтью в пыльной листве, с запахом догорающих звезд высокими озябшими ночами.
Саша и Тёмка уехали в Швейцарию, Лерочка была еще в реанимации, слабой искоркой, готовой угаснуть, тлела она меж двух миров, и почти каждый вечер, по личному разрешению заведующего, я спешила к ней и, пугаясь альпийской снежной белизны стен, тоскливой бесприютности углов и остро заутюженного больничного белья, читала:
И тополя уходят,
Но след их озёрный светел,
И тополя уходят,
Но нам оставляют ветер…
Я читала Лорку и Хименеса и среди сверкающих россыпей их слов, тягучего напева цыганских романсеро с горьким привкусом зноя и роз пыталась найти ту путеводную нить, которая и выведет Лерочку к жизни.
— Читайте, — рыжеусый веснушчатый Лерочкин реаниматолог смотрел на меня припухшими от бессонницы глазами. — Какие-нибудь сказки, которые она любила в детстве, стихи. Будите ее. Кома — странная вещь, как знать, может, какое-то яркое слово или воспоминание дойдет до глубин уснувшего мозга. Читайте. Знаете, — и он смущенно улыбается, — мы здесь немного научились верить в чудеса. Что она любила?
— Испанскую поэзию.
— Странно… Женщина как с обложки гламурного журнала и вдруг — испанская поэзия. Впрочем… читайте! Постарайтесь ее разбудить. А родные?
— У нее никого нет, кроме полусумасшедшей тетки. От нее мало толку.
— Тогда вы…
* * *Розово-оранжевые пятна заката догорают на стенах, будто укутанных в горный снег. Щемящий озноб от всего: от хлорированного до синевы больничного белья, от колючей клеенчатой кушетки, от пугающего своей непонятностью аппарата, на темном экране которого вспыхивают какие-то линии и от которого к Лерочке идут пластмассовые трубки. Глаза ее закрыты, лицо — воскового оттенка, и на нем выражение покорности и покоя, такой всеобъемлющей покорности и такого несмутимого покоя, что мне становится жутко. Не надо. Не смиряйся с этим, пожалуйста, не смиряйся. Ты одиноко, зябко замерла в невообразимом далеке, в коридоре, продутом сквозняком времен, и зачарованно смотришь на дверь страны, из которой нет возврата. Не надо, не открывай ее! Ведь именно тьма настигнет тебя, полная и окончательная, и в мире не останется ни следа, ни памяти о твоей стрекозиной красоте, кокетливой нежности, добром и легкомысленном сердце. Тебе не пребывать в счастливом инобытии, как учили мудрецы уснувших времен, ибо способ, который выбрала ты — преступление перед Предвечным, и ты подлежишь вечному страданию в той беззвездной пустыне отчаяния, которую древние назвали адом. Не надо, не открывай эту дверь! Вспомни иную страну! Вспомни, какие цвета, слова и краски в той книге жизни, которую ты отбросила в мучительном желании уйти от пожирающей тебя любви, любви к негодной и слабой твари, которой я отомстила за тебя. Ты оставляешь всех влюбленных, которые еще падут к твоим ногам, сраженные твоей ослепительной, женственной прелестью, все закаты и рассветы, и луга в белом ромашковом огне, и березовые аллеи в сочном янтарном свете бабьего лета, и наше маленькое озеро с малахитовой водой — в смолисто-розовой оправе темных серьезных сосен. Ты оставляешь Хименеса и Лорку, от стихов которых ты вдруг заплакала однажды, сказав, что это — лучшее, и выпросила у меня маленький черный томик, и затрепала его до дыр, перечитывая и повторяя: «Нет, послушай, послушай! Это же чудо!»
