Олаф Локнит - Видение былого
– Ближе! И пожалуйста, не двигайся несколько мгновений.
Конан пригнул голову к белому зверьку, и Тицо в первый раз шевельнулся. Вытянул лапки с крошечными розовыми пальчиками, коснулся ими висков короля и едва слышно забормотал что-то неразборчивое. Конан хмурился, однако не отходил.
– Дело сделано,- сказал голос Хозяина,- теперь ты и я знаем, как поступать дальше. Верно?
– Ну…- варвар поднялся и машинально отряхнул штаны, хотя в обиталище Тицо царила идеальная чистота. Я заметил, что синие глаза Конана слегка изменились – после безмолвного обмена мыслями с Хозяином король смотрел удивленно, недоверчиво и радостно одновременно. Что же такого пожелал сообщить ему ямурлакский пушистый малыш? – Да, ты абсолютно прав. Знаем.
Лепестки полусферы вздрогнули, поползли вверх и вскоре сошлись, закрыв собой спящего Хозяина.
– Прощаться не будем,- сказал Тицо. Иллюзия, создаваемая стеклянной пирамидкой исчезла, но голос остался.- Не люблю прощаться. У нас впереди вечность, а это даже для меня невероятно долгий срок. В бурном течении реки времени плывущие по ней корабли ожидают самые неожиданные встречи, как в гаванях, так и на фарватере… Уходите. Долги оплачены и закрыты.
На деревянных негнущихся ногах я зашагал вслед за варваром и нашими молчаливыми отпрысками, вероятно так и не понявшими, что именно отдал Конан Хозяину, и что получил. Но я знал – сегодня киммериец обрел самый дорогой и ценный подарок, какой только способен вообразить себе человек…
– Я всегда хотел завоевать мир и, желательно, весь,- задумчиво сказал король, обращаясь ко мне.- Однако не предполагал, что это случится настолько внезапно. И так легко. Едем домой, Хальк. Надо бы закончить последние оставшиеся дела.
* * *
Это случилось поздно вечером следующего дня, в Новом замке, когда мы вернулись из Ямурлака, отмылись в бане и пообедали. Конан с невероятно лукавым видом сообщил, что желает сказать всем нам нечто исключительно важное, а посему просит ближе к полуночи собраться в кабинете хозяина, благороднейшего месьора Халька, барона Юсдаля. У меня от столь возвышенных словес аж зубы начали болеть, но тотчас разыгралось и неуемное любопытство. Почему именно в полночь? И не в более удобной трапезной, а в тесноватой комнатке, где я работал и хранил бумаги? Конан, однако, ничего не пожелал разъяснить. Мы все только переглянулись, Конн пожал плечами, а Ротан изобразил на лице выражение притворного безразличия.
Когда на башне один из слуг, приставленный следить за клепсидрой, отбил три удара малым колоколом, означавших, что до наступления следующих суток остался всего один квадранс, я окликнул беседовавших у камина Ротана и Конна (кажется, разговор велся, как и у всех молодых людей, о войнах, сражениях и оружии) и первым взошел на ступени лестницы, ведущей на второй этаж моего маленького замка.
Король встретил нас на пороге кабинета, пригласил войти, затем, не церемонясь, уселся за мой стол, сгреб в сторону гору желтых пергаментов, взялся за свою сумку из толстой коричневой кожи с золотым тисненым вензелем и аквилонским гербом.
Из сумки был извлечен самого внушительного вида свиток, а вслед за ним и его собратья – надо полагать, заранее подготовленные копии.
Варвар развернул первый пергамент, возложил его перед собой на столешнице, выбрал самое лучшее перо и, не донеся руку до чернильницы, замер. Мы втроем недоуменно наблюдали за киммерийцем, не понимая, что происходит и ради чего устроен этот спектакль. Только на лице Конна отразилась смутная догадка. Наследник помрачнел.
Начали отбивать полночь – на сей раз гудел большой бронзовый колокол, купленный мною у лучших литейщиков близлежащего Танасула специально ради того, чтобы вся округа была осведомлена о течении времени: кметы из деревень очень быстро освоились с курантами Нового Замка и теперь отмеряли часы по гулким колокольным ударам, слышным, аж за пять лиг. Это была единственная моя попытка нести просвещение в народ, но зато вполне удачная.
За время двенадцати размеренных, мощных ударов, тугими струями бронзового звука проникавших в кабинет, Конан размашисто подписал первый пергамент, за ним второй, третий, извлек из золотой коробочки давно знакомый мне предмет – Королевскую печать, дыхнул на густо смазанный пурпурной краской кругляш и приложил его поочередно ко всем документам. С последним ударом все три пергамента были оформлены, как полагается.
Конан поднялся, держа в руке один из указов, и взглянул на меня.
– Хальк, наследный барон Юсдаль-младший, прими этот документ и зачти всем присутствующим. Б нем – воля короля Аквилонии, Конана Первого, из Канахов!
Боги, да к чему столь утонченная торжественность? Я подошел, взял широкий лист, сразу заметив, что на оном присутствуют обязательные для всех монарших документов тиснение и вырисованный самым лучшим придворным художником герб Аквилонии – золотой лев в пятизубой короне на алом щите-дроглоре.
Пробежав глазами первые строки я сначала задрожал, словно бумага гласила о моем осуждении на немедленную казнь через колесование, затем панически взглянул на Конана и его сына, получив в ответ нетерпеливый, резкий жест киммерийца – читай, мол! – и…
Испытанные тогда чувства я не могу описать, слов не хватает. Будет лучше, если я приведу здесь полный текст королевского эдикта, с которым мне выпала честь (или несчастье?..) ознакомиться первым.
Где властна воля – там путь к победе!
Во имя божественного Митры
и святейшего Эпимитриуса!
Мы, государь и король всей Аквилонии,
великий герцог Пуантенский, Танасульский
и Боссонский, владетель Таурана, Гандерланда и Атрены, такожде и господин всех земель Заката и Полуночи, Конан I Конах
сим подтверждаем:
Ныне, одиннадцатым днем первой осенней
луны 1315 года от основания королевства
Аквилонского, мы, Конан Канах, по собственной доброй воле и безо всякого принуждения отрекаемся от титула короля, передавая трон, корону, скипетр и Большую печать, а с ними все достоинства и привилегии королевского звания, освященного законами и тысячелетней традицией, его высочеству принцу крови и первому, наследному сыну Конну Канах, оставляя за собой лишь титул великого герцога Танасульского, со званием первого государственного советника, вплоть до моей смерти или отставки
волею короля. Да здравствует король Конн Первый!
