Виктор Власов - Последний рассвет
Он говорил холодно и отрешённо, глядя расширенными глазами в огонь костра.
— Можно отказаться сейчас или никогда. Вы достаточно взрослые, чтобы выбрать путь в жизни. Когда-то ваши родители выбрали свою стезю. Они точно так же решали, остаться на пути воина, или сойти, ведь добывать пропитание можно по-разному: крестьянским трудом, ремёслами, или торговать… Теперь настало время думать вам.
Ученики оживлённо заговорили, закрутили головами. На лбу юношей проступила испарина, бросило в холодный пот. Они пытались сохранить спокойствие, скрыть тревогу под маской уверенности. Но тщетно — напряжение и невольные движения руками выдавали. Девушки озадаченно озирались по сторонам: умирать не хотелось. Бросали вопрошающие взгляды на парней, но те, замкнувшись, старались не смотреть им в глаза. Взгляды одних потупились, а у других — вспыхнули искрами, но никто не отказался. Их было пятеро, не считая Суа, и каждый давно вынашивал честолюбивую мечту — стать мастером, прекрасно понимая, что чувства не должны взять верх над целеустремлённостью.
— У одного из вас, — оглядел Шуинсай девушек и юношей, — появится комната в трёх додзё и собственный отряд учеников. А ты, Суа, старшая из всех, пока думай. Если тебе не нужно место мастера, тогда что держит тебя?
Под проницательным взглядом учителя она поёжилась… нахмурилась.
— Я уже подумала, сэмпэй, не нужно снова и снова повторять, — недовольно ответила девушка, скинув оленью шкуру с плеч на землю. Решительности ей было не занимать.
— Итак, — промолвил Шуинсай, кивнув. — Утром взойдём на Исикари в храм Дунгбен, чтобы просить богов о благосклонности, а оттуда сразу же…
Раздалось ритмичное цоканье, будто конь бодро шёл по горной дороге. Вскоре возле костра появился бородатый старик в мешковатой одежде, и штанах, плотно обмотанных до голени. Сбросив со спины связанный верёвкой хворост, он проворно подхватил его, наклонившись. Стало заметно: он гораздо ниже ростом, чем выглядел — стоял на высоких гэтта. Шуинсай позвал, предложив выпить горячего.
— Посидите с нами, Бенйи-сама! Всё в заботах, всё вы где-то пропадаете. Нынешней осенью мы встречаемся, кажется, в третий раз. Даже поговорить не удаётся.
— Наверное, четвёртой встрече, Шуи-сан, вовсе не бывать, — улыбнулся монах, потряс бородой.
— Кто знает, дорогой, Бенйи-сама, кто знает? — развёл руками мастер, поднявшись. — Хотя… — Шуинсай иронично улыбнулся. — В прошлый раз вы задавались этим же вопросом!.. А, по-моему, выглядите великолепно.
Настоятелю шёл девяносто третий год.
— Не так уж, Шуи-сан! Здоровье не то, что прежде, — признался он грустно. — Кашель душит — порою так, что до земли сгибает… — выйдя на свет костра, старик испытующе оглядел компанию учеников, приятно удивлённых знакомством.
Есть люди на свете, которым стоило перешагнуть особую точку во времени, как возраст переставал влиять на внешний вид. Сей период миновал и настоятель храма Дунгбен. На вид ему — не больше семидесяти. Но руки — жилистые и крепкие, толстые в запястьях, как ствол бамбука, полусогнутые, с лёгкостью держали охапку хвороста. Плечи старика — широкие и покатые, а сам он грузный и чуть сутулый, а шея прямая и мощная, бычья. В ушах, несоразмерных лицу, сверкали чистым янтарём круглые серёжки.
— На здоровье жалуетесь, а хворост собираете охапками! — обронил Катсу, сидящий рядом с Маи. Шуинсай зыркнул на него, невежу.
— Хи-хи-хи… — Бенйиро ничуть не обиделся. Вытянул ветку из принесённой им кучи и подбросил в костёр, взметнув искры. — То уже не старые ноги носят меня, а душа. Душа-то не ходит по горам, усталости не знает. Душа-то к миру прилежит, который настоящий. А этот мир — всё тут нам только кажется: горы, ветер, холод, далёкое или близкое, красивое или безобразное. Я скоро совсем уйду туда, где свет неразличения.
— Как ску-учно! — Маи надула губки.
— Бенйи-сама, — любознательного Катсу зацепило что-то в словах монаха. — Если всё здесь иллюзия, почему бывает больно, когда случайно, не глядя и не ожидая, обо что-то ударишься? Мы же не видим того предмета, что в нас летит — значит, не порождаем иллюзий.
— Твоё сознание думает, что оно ограничено лишь тем, что видит сию минуту. Это иллюзия омрачённости. — Монах старался объясняться предельно конкретно. — На самом деле твоё сознание безгранично, и оно — не «твоё», оно общее для всего мироздания. Иллюзии порождает само Сознание Мироздания, которое целиком в тебе не помещается, и потому появляется ограниченность — ты сознаёшь себя отдельным от всех существом.
— И то, что мы здесь сидим у костра — иллюзия? — Катсу «несло».
— Конечно, — утвердительно кивнул монах. — Ты видишь не всё и не всех, так сказать, «присутствующих»… Вот ты видишь, например, белую крысу? Нет? А крыса тут!
Бенйиро протянул руку по направлению к Катсу — на раскрытой ладони монаха уютно устроился белый комочек.
Было так: много лет назад в пристройке-складе храма Дунгбен завелись крысы. Бороться с хвостатыми безобразниками старик не стал — Дайкоку рассердится, ведь если бы крысы не прогрызали дырочки в его мешке, волшебный рис не просыпался бы людям в руки достатком и богатством. Перенеся мешки в хижину, залатал их, оставлял на складе горсточки риса и проса. Крысы рис съедали в первую очередь, а просом лакомились неохотно. Вскоре корм кончился, грызуны постепенно перебрались в дом — старик выделял им маленькие порции каждый день, наблюдал. Они настолько привыкли кормиться под его присмотром, что потом не показывались, если тот отсутствовал. А когда находился рядом, аппетит у крысок был отменный и настроение — прекрасное: они, чувствуя добрую ауру кормильца, дружно жили и весело попискивали под печью.
Бенйиро привязался к ним, дал имена. Пятнистого звали Киёши, он долго спал и гулял только ночью; тёмно-коричневого — Риота, он, толстый и нахальный, играл в догонялки с братьями и пищал тоньше других, а белого, как молоко, да худенького, шустрого — Сява.
Смешно сказать, эти трое по характеру были копиями сыновей Бенйиро! Когда становилось грустно, одолевала тоска по детям, отправившимся со старым Уэсугой, ещё до нынешнего Ёсисады Хадзиме, воевать на «Острова непокорных», он разговаривал с крысками, изливал им душу. Бенйиро чувствовал при этом, что разговаривает с родными детьми — не только чувствовал, был уверен в том, что неспроста такое совпадение обнаружилось в его стариковской жизни… И они, его сыновья, вытаскивая острые бледно-серые от пыли и золы мордочки из-под печи, шевелили усами и выходили. Сява любил старика не только из-за обильного угощения, но и нравилось ему спать на оленьей накидке, в которую хозяин заворачивался на ночь. Белый крысёныш по-настоящему доверял настоятелю и не боялся выбираться из укрытия даже днём.
