Кэролайн Черри - Врата Изгнанников
Север, сказала она — север и старый враг. И он спорил с ее инстинктами, которые сотни раз спасли их, каким бы странным не был ее выбор.
Спаси их Небеса, но кто в этой земле мог знать ее имя, если они никогда не были здесь и никогда не имели дела с этим народом?
— Мы выходим, — сказал он Чи, который недоуменно глядел на них. — Я пойду пешком. Ты поедешь. Моя госпожа думает, что красть лошадь у Гаулта слишком опасно.
Недоумение в глазах Чи не исчезло. Но добавилась благодарность. — Она права, — простодушно сказал он.
Не хотелось считать его слова предзнаменованием.
Вейни подошел к гребню и свел лошадей вниз. Он оседлал их и привел в порядок снаряжение.
— Садись, — сказал он Чи, который ждал, по-прежнему ничего не понимая. — Я поведу лошадь. Время от времени мы будем меняться.
— И еще, — сказала Моргейн, касаясь плеча Чи прежде, чем он успел забраться в седло, — если мы встретим кого-нибудь и ты услышишь другие имена, а не Моргейн и Вейни — ты должен, ради твоей собственной безопасности, как можно скорее забыть их: здесь есть те, кто обойдется с тобой еще хуже, чем Гаулт, и они хватают всех, кто хоть что-то знает — но ты не сможешь сказать им то, что они хотят узнать.
— Леди, — полушепотом сказал Чи. Он посмотрел в ее глаза, находившие совсем рядом, и побледнел. — Да, леди.
Вейни шел, ведьма-кел ехала, они медленно спустились по течению ручью и нашли тропинку, которую Чи хорошо знал — узкую, звериную тропу, по которой ходили не только обреченные олени, но и решительные люди, жившие на границе владений Гаулта, которые, впрочем, часто кончали тем же самым.
Чи смотрел на них со спины лошади — на ведьму-кел, на мужчину, который по большей части шел рядом с ней и о чем-то спорил, с таким неистовством, что живот Чи инстинктивно прилипал к ребрам; человек, поживший на этой земле, хорошо знает, что лорды-кел такой фамилиарности не выносят — или что этот Вейни обманул его и он сам кел. Но в это Чи никак не мог поверить, когда глядел в его карие, очень часто озабоченные глаза, или когда Вейни каким-нибудь образом помогал ему, даже хотя в этом не было необходимости, или когда брал его сторону в споре с Моргейн — а он был уверен, что Вейни делал это.
Кто эти двое были друг другу он еще не решил. Он следил за всеми их движениями, жестами, не пропускал мгновения, когда их лиц смягчались, или она касалась его рукой, отдавая приказ — но он сам никогда не касался ее и никогда не просил ни о чем; самое большее, на что он осмеливался — повысить голос и поспорить с ней.
Иногда он думал, что они любовники. Через несколько минут уже был полностью уверен, что нет — во всяком случае судя по тому, как он обращался к ней: миледи, или госпожа, или третье слово, которое он не понимал, но которое, по всей видимости, означало то же самое.
Сейчас они наполовину шептали, наполовину кричали друг на друга, спорили, и увы — Чи мог бы поклясться! — спор шел о нем, или, точнее, о его жизни.
Он смотрел на их спор, широко раскрыв глаза, и ничего не понимал. Конечно в первую очередь их слова, на чужом языке. Но и кроме слов он наблюдал сцены, которые не видел никогда раньше, за всю свою жизнь. Он глядел на них с восхищением, которое, все увеличиваясь, мало помалу растворяло в себе страх.
Ожесточение, решил он. Но, с другой стороны, между ними двоими была и глубокая привязанность. И даже что-то большее — но он знал, что это не то, что обычно происходит между мужчиной и женщиной. Это была верность, которая связала их вместе нерушимыми узами.
И это была та самая преданность, с которой люди шли вслед за Ичандреном, пока он не умер.
Внезапно в его душе всколыхнулись чувства, которые, как он думал, умерли, вместе Ичандреном: тоска и боль, как будто он скачет через лес, а ветки и листья хлещут по лицу, из глаз хлынули слезы — но не от страха, как прошлой ночью, а от сладкой боли, беспричинной, за исключением того, он был один.
Он даже задумался, а не заколдовала ли его ведьма, в то краткое мгновение, когда она удивила его, поглядев прямо в глаза, прямо в душу. И опять обнаружил, что плачет — по Фалькону, Брону, по Ичандрену и даже по своему отцу, который так глупо умер много лет назад.
Он ослабел, вот и все. Когда леди осадила своего коня, а Вейни остановил лошадь, которую вел, сказав, что надо немного отдохнуть, ему стало стыдно, он сделал вид, что истощен, зарылся лицом в спину лошади и сполз вниз.
Он сел рядом с ними, на обочине того, что стало грязной тропинкой, уткнулся головой в колени и закрыл лицо руками, чтобы они не увидели его мокрых глаз.
Ему надо найти какой-то способ достать оружие и вырваться от них — этой же ночью, здесь, в чаще леса, который он знал, а они нет. Он мужчина, и не должен полностью подчиняться им, особенно этой ведьме, надо только ускользнуть от лошади и надеяться, что сможет лечь так, чтобы между ним и ими оказались кусты, и они не видели его.
Но тут его мысли потекли в другом направлении. Есть еще клятва, настоящая клятва, он поклялся своей душой. Чи вытер лицо, стер с себя слезы и пот, появившийся несмотря на холодный ночной воздух, взял кружку воды, которую они передали ему, и стал предметом их заботы — хотя раньше Вейни злился, хотя бы наполовину, именно из-за него, сейчас рука Вейни мягко коснулась плеча и спокойный голос спросил, было ли ему плохо во время езды.
— Нет, — ответил он. — Нет, я могу идти, хотя бы немного.
— А лошади могут летать, — в ответ пробормотал Вейни. — Прошло пол ночи. Что мы ищем, что должны увидеть впереди?
— Я узнаю границу, — сказал Чи. — Мы прошли пол пути.
— Ты знаешь вон те равнины?
— Да, знаю, — твердо сказал он, скрывая беспокойство, и, когда леди поднялась, вставил ногу в стремя и сел в седло. Вейни пошел вперед по дороге, ведя за собой лошадь, луч лунного света упал на него и соскользнул, на мгновение осветив призрачного воина в кольчуге и зеленоватой, под цвет леса, коже, с белым шарфом, обернутым вокруг шлема; только сверкнула рукоятка меча, висевшего между плеч — самой заметной части его облика. А леди на серой лошади превратилась в тень: она надела темный плащ с капюшоном и стала частью ночи.
И только он сам остался видим, по настоящему видим, для любого, кто сидел в засаде — без шлема, в бледной полосатой рубашке, верхом на белой кобыле, сиявшей как звезда в ночи. Чи подумал о стрелах и о стенах Морунда, находившего за лесом, не слишком далеко от Старой Дороги.
А еще он подумал о черепе Ичандрена, который по-прежнему белел там, и о телах остальных, выброшенных в мусорную яму, и задрожал, потом достал серое одело и поплотнее закутался в него, частично защищаясь от холодного ветра, а частично для того, чтобы не чувствовать себя таким видимым и уязвимым. Но он все равно дрожал; если он забывал сжать зубы, они клацали в унисон с шагами лошади, ветер что-то нашептывал и приносил тихий шум ночи — и, казалось, он никак не мог проснуться от ужасного сна, начавшегося у ручья Гиллина.
