Александр Байбородин - Урук-хай, или Путешествие Туда…
За дверью что-то прошуршало, дверь скрипнула, приотворилась, и на пороге появилась маленькая девочка лет трёх отроду. Даже не знаю, как её и назвать. Не Верзилёнком же. Человеческих детей такого возраста я до того никогда не видел, поэтому не буду утверждать, что ей точно было три года, но хоббитские трёхлетки выглядят именно так, только они поменьше ростом. Девочка стояла на пороге, сосала, причмокивая, большой палец и смотрела на меня большими печальными глазами. Волосы у неё были цвета спелой соломы.
– Льефи[11], – позвали её из соседней комнаты, – отойди от двери, милая. Там дядя спит, не надо ему мешать.
Девочка ещё раз печально посмотрела на меня, повернулась и побрела прочь.
– Что она у Вас всё молчит? – это был голос Гхажша.
– Молчит, – вздохнули в ответ. – Эта конники у нас тута были по ранней весне. Королевский йоред[12]. То ли ваших они тута ловили, то ли ещё чего. Две недели простояли. Ну, коли стоят, та мне ж, как я староста, и все хлопоты. Их разместить, коней, кормить опять жа. Главный ихний у меня жа на постое был. У нас-та в Фольде не больно конных любят. А куда денешься? Королевская подать. Ну поставили их, разместили кое-как, оне жа все благородных кровей, просто так, где попало, не положишь. Эта у меня стены каменные, пол деревянный, грех жаловаться, богато живу: ещё дедовское наследство. А у многих пол земляной, стены глинобитные. Сами вповалку спят. Куда жа тут ещё и постояльца? Та кони их… Тожа непросто. Не наши, не в борозде ходить. Им обращение требуется. Одним сеном не покормишь, зерно подавай. А у нас самих-та пшеничка кончилась, толь на семена, сколь осталось в амбарах, така не трогали, ржой с ячменём перебивались. А тут оне… Почитай всё семенное зерно коням на потраву пустили. Ещё сами ели. Не свыкли, вишь, они рожаной да ячменный хлеб есть. Пришла пора сеять, а нечем. У иных и вовсе ничего не осталось. Была у меня захоронка, выгреб всё до зёрнышка, да рази жа на всё-та общество хватит? Эту зиму, считай, без пшенички жить будем. Опять на рожи с ячменём. На другой год всё на семена пойдёт, ежели опять не нанесёт кого. А то, что и делать, не знаю.
– А Льефи?
– Так я жа и рассказываю. Главный ихний на постое у меня был. Обедал он раз. Та хлеба не доел. Посолил та отложил. Коню, говорит, отнесу после. Любят они коней-та. А она тут жа рядом стояла. Голодная была, сами-та ещё за стол не садились. Ждали, пока он поест. Ну, видит, он хлеб отложил, та цапнула его со стола. Свыкла, что своё. Что дома-та можна… Когда жа мы малой куска жалели? Хотит – пущай ест. А он, как увидал, меня кличет та говорит: «Чего эта у тебя, староста, младшая дочь с таких лет воровка?» Мол, учить её надо, а тож воровкой и вырастет. И всё чин по чину. Созвал сход. Сраму сколь было… Грит, мол, воров учить надо. А у старосты вашего и дети малые воры. Така, чтобы знали, что королевская власть справедливая, воровку накажем. Ну и наказали. Расстелили на колоде та врезали плетюганов пять або шесть. Смилостивились по её малолетству. Тако-та бы руку полагается рубить. Вот с тех пор и молчит. Под плетью тожа молчала. С испугу должно. И за стол со всеми не садится. Мы уж её и звали, и силком сажали. Никак. Забьётся в угол и сидит там, глазёнками сверкает. А чуть отвернись, подбежит, хвать кусок со стола и опять в угол бежит, тама-та грызёт тишком, ладошкой прикрывает. Эта чтоба мы не видели, значит. Мы уж ей мисочку с едой отдельную в уголок стали ставить, хлебушко кладём. Поперву-та дичилась, не трогала. Счас, видать, свыкла. Ест. Можат, говорить опять начнёт, ране-та щебетунья была. Всё лепетала по-своему. Чужому-та не понять, а мы свыкшие.
– Кузнеца они тогда повесили?
– Нет. Эта ужа вдругорядь. Вот дней за пять до Вас были. Помните, у нас тута дурачок был?
– Здоровый такой.
– Ну та. Он хоть дурачок и силища немеряная, а тихий был. Кузнец и приспособил его в прошлом годе к себе в подмастерья. Сам стар уж стал молотом махать. А молотобоец его сбёг, как у него жена с детишками от лихоманки какой-та померли. Вот и приучил дурака за молотобойца. Кузнец молоточком стукнет, дурак туда жа молотом. Ему вроде – игра, а способно получалось. И обществу облегчение. Не задарма дурак хлеб ест. Тожа пользу приносит. А что умом скорбен, так ужа что поделать с такой бедой. Толь как сказать, дурак с работы, видать, в разум стал приходить. Иной раз пять слов свяжет, не ошибётся, не всё «гы» да «мы». Вот с дурака и пошло. Ему, вишь, взбрело лошадку покормить. Ласковый до животины был. Нарвал у кузнеца на огороде гороху поутру та навалил полные ясли. А нельзя жа скотине горох, та росный ещё. Вспучит. Верная смерть коняге. Конник-та, что у кузнеца стоял, после, как увидал, заплакал. О коне жалкувал. Ну учинили они разбор, кто коня спортил. А дурак, он жа и не скрывается. Его спрашивают, мол, ты, он и рад, кулаком себя стучит, я, мол. Лошадка, говорит, ела. Конные – в крик, давай его хватать. А он, даром, что дурак, та всё ж, видать, сообразил, что вешать будут. Давай отбиваться. Орёт на всю деревню. Ну кузнец выскочил. Видит, такое дело, кричит, мол, оставьте дурака, не со зла он, от тупости. Конники дурака бросили, давай кузнеца вязать, дескать, он дурака подучил. Всё лицо ему в кровь разбили. Кузнец-та не даётся, старый, а жилистый, та дураку кричит, мол, спасайся, беги. Толь дурак не побежал никуда. Пока конные кузнеца вязали та про дурака забыли, он до кузни добежал, схватил молот, та как пошёл им намахивать. Полюбил, видать, кузнеца-та. Защищать стал. Ну двоих уходил до смерти. А потом они его из луков расстреляли. Всего утыкали. Долго не падал. Силища была немеряная. Така их и повесили обоих на журавле колодезном. И кузнеца, и дурака мёртвого. Снимать неделю не велели. Кричали ещё, мол, мятеж. Я думал, всю деревню спалят. Обошлось. Толь кузнецов дом и сожгли. Виру за коня та за мёртвых наложили, пришлось мне мошну развязать, сколь ещё по обществу собрали. Откупились пока. А мёртвых с журавля сняли, как конные вечером ушли. Куда жа им на журавле висеть, ни воды людям набрать, ничего. Схоронили рядышком. Три дня тому.
Вот Вы пограмотней меня, книжки читали. Как оно така получается? В моём доме мой хлеб едят, та за мой же хлеб моё жа дитя плетюганами порют? Или человека за коня вешают? Они жа власть. Они жа нас оберегать должны от врагов, тама, от напасти всякой. А они с нами така. Я знаю, у них там степь та воля, та ветер в ушах свистит. Коль война, они на неё первые. А мы что?.. Фольд. В земле ковыряемся с утра до ночи, кажной травинке кланяемся, кажное зёрнышко подбираем. Ежели война, можам в стене постоять, а скакать, там, или ещё чего – эта не можам. Та у нас и коней таких нет. Наши кони против ихних, эта как простой волк против ваших варгов[13]. Но жили жа мы с ними. Хорошо, говорят, жили. А ныне странно выходит. Моего деда король серебром наградил за то, что с вашими хорошо воевал. А я вот с Вами за одним столом сижу, уважение Вам оказываю. Вот главный ихний, ну тех, что были-та, думаете, меня за мой жа стол позвал? Нет. Я для него не хозяин тут. Королевский данник. Не понимаю я этого.
