Далин Андреевич - Слуги Зла
Итак, мир гармоничен, а гармония предсказуема. Этой гармонии, как был доселе уверен Инглорион, не нарушить никаким темным чарам, даже если их создатели тщатся, как только могут. Поражение союзников его веры не пошатнуло. Проигранная битва – это скверно, но, увы, не всякую битву можно выиграть. Ничего не изменила бы даже собственная смерть… к сожалению и Вечные смертны, вернее, их жизнь можно оборвать вмешательством грубой и злой силы. Вися над пропастью, Инглорион успел хорошо осознать грядущую смерть и ощутить печаль по жизни, которая его покидает – но он понимал, что, в сущности, можно было предвидеть и это.
А вот протянутую лапу орка предвидеть было уже куда тяжелее. В этой лапе, вернее, в том, как ее протянули, можно было усмотреть нечто совершенно противоестественное.
Инглорион не питал иллюзий. Разумеется, враг может прийти к тебе на помощь и сохранить твою жизнь, чтобы потом убить более изощренно. Возможно, он надеется что-то выяснить. Возможно, хотя и маловероятно, собирается использовать тебя, как заложника. В любом случае, участь пленного – ужасна. Но Инглорион решил, что у живого бойца больше шансов на победу, чем у мертвого. Пленный может бежать, мертвецу бежать неоткуда. Из-за Западных Морей доселе никто не возвращался.
Впрочем, главным из побудивших его прикоснуться к протянутой лапе проклятой твари мотивов был не страх перед смертью, а любопытство и, пожалуй, беспокойство за будущее Пущи. Бояться Инглорион вообще не умел; душа эльфа устроена особым образом, страху в нее нет доступа. Что может испугать рыцаря королевы Маб, в сущности, готового умереть за свою государыню и прекрасный мир Пущи в любой момент? Незримая броня возвышенной любви и эльфийской гордости хранила от унижения страха надежно, как нерушимая крепостная стена – а вот любопытство каким-то образом эту стену преодолело. Никто и никогда не говорил, что орки берут пленных, берут в плен эльфов, да еще таким образом. Инглорион вознамерился разоблачить все подспудные козни рабов Зла, даже если перспектива легкой смерти превратится в угрозу свирепых пыток; впрочем, сумевшему проникнуть в грязные замыслы врага и при этом уцелеть, и отвращение, и положение, балансирующее на грани унизительного, окупятся сторицей.
Инглорион морально подготовился терпеть дикую боль – но жертвы не понадобилось. Гогочущая, хрюкающая, урчащая банда тварей вокруг была настроена, скорее, весело, если это слово вообще можно отнести к созданиям Предвечного Мрака, чем злобно. Протянувший лапу, крупный монстр, заляпанный запекшейся кровью, воняющий хищным зверем, с кривыми клыками, на палец торчащими из пасти, вообще не причинил Инглориону боли. Плетеная веревка, которой он связал эльфу запястья, выглядела не средством сдерживания, а обозначением этого средства. Инглорион мог бы порвать эту веревочку, как нитку – и вряд ли орк был так глуп, что этого не понимал. Слишком уж это напоминало примитивное выражение доброй воли – вот отсюда и начинался хаос.
Когда твари тормошили и тискали его, Инглорион стерпел их отвратительные прикосновения без тошноты, отвлекшись странной мыслью: почему-то они не пытаются по-настоящему применить силу. Даже когда лохматый орк с мордой, исцарапанной в драке в кровь, кинулся его душить – не пришло ощущения настоящей опасности. Остальные удержали визжащего задиру; зачем-то эльф был им нужен не только живым, но и сравнительно целым.
Инглорион понимал, что наблюдать за тварями не стоит, что мерзкие повадки порождений Мрака только добавят тоски в душу, и без того раненую поражением союзников в битве – но он всегда был неистребимо любопытен. Безусловно, любопытство – недостаток, ведь на свете есть немало вещей, в подробности которых лучше не вдаваться, но это сомнительное чувство оказалось настолько сильным, что эльф отвел взгляд от прекрасных небес и горных вершин, залитых солнцем, чтобы увидеть отвратительные повадки победителей.
Напрасно. Чувство хаоса в голове только усилилось.
Твари не собирались жрать убитых людей. Правда, их тела не предали огню – но ведь этого Инглорион и не ожидал, да и никто бы не ожидал в такой ситуации. Убитых лошадей монстры явно собирались употребить в пищу, это гнусно, да – но ведь лошади, все-таки, не люди…
Мертвых тварей они обнюхивали и даже, кажется, облизывали – вероятно, хотели убедиться в необратимости их смерти, или даже выражали таким образом собственную скорбь, если допустить саму возможность существования у орков подобных чувств. Трупы закопали в землю, как волки зарывают падаль впрок, но Инглориону все время казалось, что все не так просто, что их гадкое поведение – своего рода орочий погребальный обряд. Когда-то он слышал о подобных обычаях у некоторых человеческих народов. Конечно, предположение о подобном поведении тварей противоречило всему, что он знал о порождениях Мрака, но по-другому никак не объяснялась.
Приглядевшись, Инглорион заметил еще одну несообразность. Твари вовсе не были такими одинаковыми, как ему всегда казалось, и отличались они не только размером и шрамами, полученными в бесконечных сварах. Пятеро крупных монстров, авангард, держались особняком; может, это и были те самые "урук-хай", элита холуев Тьмы, сливки снизу. Рядом с Инглорионом, поглядывая на него, орк помельче отчищал свой отвратительный меч от запекшейся крови – эльф поразился, заметив стальное колечко, продетое через кожу его морды, на надбровной дуге. Неужели тварь, не имеющая возможности постичь даже самых примитивных начал красоты, пыталась украсить себя на свой лад?!
Когда орки уничтожали мост, Инглориону пришлось прокусить губу, сдерживая проклятия. Не стоило послу ехать этой дорогой – но кто ожидал, что дважды битые отважатся на засаду?! Ведь после боя в ущелье третьего дня люди уверяли, что орков в этих Тьмой окутанных горах почти не осталось! Так сказывается человеческая эмоциональность, человеческая поспешность в принятии решений, человеческая небрежность и мстительная глупость! Интересно, как король людей теперь представляет войну в горах, и как воевать эльфам, которые не умеют летать, что бы об их возможностях не пели в балладах?
Инглорион с тоской думал о том, как посмотрит Государыне в глаза. После вот этого – сидения на травке с запястьями, связанными шнурком не прочнее бисерного браслета, и полубезмятежного глазения на орочье колдовство, как люди глазеют на цирковое представление? Ведь гнусно будет пытаться объяснить это бездействие собственным невезением: чужое невезение всегда кажется глупостью, трусостью, даже подлостью, его не прощают… Ах, как благородно и умно было бы умереть на дне пропасти, подумал Инглорион с безжалостной иронией. Умно, благородно, мертвые сраму не имут, о них поют песни, они выглядят гораздо лучше, чем живые проигравшие. Их глупость кажется геройством, а не наоборот.
