Не потревожим зла - Фрейм Соня
Но их интересовало совсем другое.
— По какому профилю хотите в итоге работать? Что вам ближе?
— Судебная медицина, аутопсия, — сразу ответила Алиса.
Профессора переглянулись и поцокали.
— А вы в курсе, что в нашем университете она не преподается? Хотя, если ваш спонсор согласится, вы можете изучать это в Гейдельберге…
— Нет, я хочу остаться в Берлине, — выпалила Алиса, сама не понимая, почему.
В конце концов, Берлин или Гейдельберг — какая разница?! Главное — из Галле уехать. Но Берлин ей понравился с первого момента. Через него пролегали дороги, идущие со всех концов света. Алиса душу продала бы, чтобы жить в таком городе.
— Если я пройду соответствующую практику, то смогу этим заниматься, разве нет?
— В принципе да, — кивнул один из профессоров. — Но в этой области много профильных знаний. А почему живыми не хотите заниматься?
— Кто-то же должен заботиться о мертвых.
Не очень умный вышел ответ, но слушателей он позабавил.
— Мне кажется… нет смысла изучать только жизнь и способы ее продления. Смерть недооценивают. Возможно… в этой области больше ответов о жизни, чем думают люди.
Они почему-то заулыбались.
Тронула ли их ее мрачная честность или что-то другое, а может, она была единственной, кто знал, чего хочет, и что сказали другие кандидаты, если они вообще были, — всего этого Алиса не знала.
Вдруг она заметила маленькую видеокамеру на столе перед собой.
— Для чего это?
— Мы делаем записи всех претендентов для директоров фонда герра Симона и герра Тода. К сожалению, они не могут лично присутствовать при собеседовании, так как работают в Париже…
Пять профессоров с кучей степеней выслушивают лепет какой-то неудачницы, да еще и делают запись для этих Симона и Тода. Как много чести.
В общем, никто не интересовался ее амбициозностью или моральными соображениями, призывавшими ее в медицину. Она даже не проходила никаких дополнительных экзаменов по анатомии, биологии и химии.
Алиса выпала из кабинета в прострации. Чего от нее хотели? Дала ли она им это?
В Галле она возвращалась с чувством, что кто-то над ней скверно пошутил. Если она не пройдет, то все это поймут, потому что она останется на курсах. И Месут с Марио, два дебила, будут, как всегда, глупо ржать и тыкать пальцем.
Через неделю пришло письмо на дорогой бумаге с золотым тиснением. Она без труда узнала логотип — змею вокруг яйца. Герр Симон и герр Тод благодарили ее за встречу, смелость и стремление получить больше. Они предоставляли ей грант на двенадцать семестров. От нее требовалось только поступить на медицинский факультет любого местного университета, что с ее мозгами не составило труда. Несмотря на то, что по профилю ей рекомендовали Гейдельберг, Алиса выбрал Берлин. Этот город получил ее душу раньше, чем она в него переехала. К тому же до Галле было всего два часа на автобусе, а значит, она сможет присматривать за матерью, которая никогда не простит ей побега.
— Милая, куда ты собралась? Какой фонд? Да они какие-то жулики! — кричала она.
— Они не жулики, — как всегда немногословно отвечала дочь.
— Откуда ты знаешь? Во что ты хочешь ввязаться?
— Я уже подписала контракт, поступила в университет и мне предоставили комнату в общежитии…
— И будешь жить с кучей накуренных студентов и сраных иностранцев…
— А мы кто? — не выдержав, начала огрызаться Алиса.
Это был мигрантский парадокс. Стоило приезжим вжиться в страну, которая их отторгала, как они начинали ненавидеть всех других понаехавших.
— Знаю я, что в этих общагах творится. Курят там дурь целыми днями и чиллятся, какая учеба?!
— Тогда я съеду для твоего спокойствия в «Вэ-Гэ» [12], — процедила Алиса. — Но не останусь в Галле. Иначе на одну бабку тут станет больше…
— То есть ты меня бросаешь?
— Нет, я просто уезжаю учиться…
— Это одно и то же! — раздраженно воскликнула мать. — Как ты вообще могла все это втихую провернуть?! Почему ты мне никогда ничего не рассказываешь? Такое впечатление, будто хочешь быть чужой в доме!
С этими словами она вышла из комнаты, хлопнув дверью.
Алиса глядела на осыпающуюся с косяка штукатурку, а в ушах звенели гневные слова матери.
«А если я не притворяюсь чужой? — спросила она саму себя. — Что, если я и есть чужая?».
Ее всегда преследовало чувство, что она не на своем месте, куда бы ни пришла. Раньше она не знала, что делать с этим ощущением инородности. Она ведь была в коконе или яичной скорлупе. Тоже верная метафора.
Но все преграды разрушились, а когда скорлупа трескается, обратного пути уже нет.
Однако в яйце был не цыпленок, а змея — логотип фонда на это намекал. И этой гадюкой в итоге оказалась она сама, по крайней мере в том контексте, в каком мать выставила ее стремление получить образование.
В конце августа она уехала в Берлин.
С матерью все это время велись разговоры на повышенных тонах, закончившиеся обоюдным молчанием на года. Та махнула рукой и переключилась на свой сад. Ей надо было о чем-то заботиться, и иногда цветы в палисаднике бывают благодарнее родных детей.
А Алиса оказалась в новом мире. Жизнь в Галле забылась быстро, как если бы ее и не было. Память начала стирать ее сама по себе. Отношения с матерью стали выравниваться буквально три года назад. Они снова заговорили, и та даже стала проявлять какое-то участие к ее учебе и работе. Алиса зарабатывала как ассистент патологоанатома достаточно. Это значит, она справилась, а не провалилась, как ей пророчил весь город бабок.
Но правду знала только она сама — из всего, что с ней произошло за семь лет в Берлине, учеба была самым легким.
— Да ты обалдел, Танатос! — выдал Дэвид, с легкой неприязнью глядя на фигурку кролика, отплясывающего на доске.
Тот возник из ниоткуда и начал творить беспорядок, сталкивая между собой фигуры, а какие-то вообще выкидывая с доски ударом деревянных лапок, пока не пробрался к черной королеве, которая все так же стояла на своем месте.
Что о себе возомнил этот ушастый? Что он защитник королевы? Ее верный слуга?
Танатос откровенно посмеивался, поглаживая пальцами массивный подбородок. Разноцветные глаза Дэвида уставились на него с досадой и с тенью внезапного понимания. Его противник оказался тоже набит сюрпризами.
— Ты портишь игру, рушишь ее, — возмущенно заявил Дэвид.
— Я ввел новую фигуру, как и ты, — спокойно возразил тот с напускной рассудительностью. — Просто моя оказалась чересчур подвижной. Смотри… всех твоих пешек выпнула.
— Дурацкие у тебя правила, — проворчал Дэвид.
— Но ведь это уже давно не шахматы.
С этим утверждением спорить было сложно.
Глава шестая
Когда кончается музыка и начинается тишина
— Люк, где ты, бэби? Папа волнуется… — раздалось из телефонной трубки.
Он только закатил глаза. Анри. Пасет его, как барашка на выгуле. Таких звонков он получал примерно десять в день, если они не виделись.
— У бэби все хорошо, — ровно отозвался он. — Расслаблялся после концертов.
