Ярослава Кузнецова - День цветения
Что? Перемена эмоций. От надвратной башни валом катится шум. Перекрывая грохотом взвившиеся крики, в сквозной арке ворот падает решетка.
Где-то в животе у меня взрывается огненный шар. Кровь превращается в лаву, тело теряет вес. Пошел!
Ветер тонко-тонко, на грани слуха, визжит в когтях-лезвиях летящих подо мной на прочных веревках стальных лап.
Под ногами, покачиваясь и всплывая, проворачиваются — двор, заснеженные крыши, внутренний двор, внутренняя стена, опять крыши, и снова, уже гораздо ближе — внутренний двор… Налетает — редкая копошащаяся толпа на трибунах, мечущиеся люди, сбоку — какое-то месиво, лязг, драка, откуда-то — струя горького горелого запаха, ниже — головы, лица, разинутые рты, фьють, фьють — у уха, где-то под мышкой, еще ниже — доски помоста, на них — бегущий вслепую, со связанными за спиной руками, Большой Человек… Четыре шага — нога его зависает над краем, воздушная волна взметывает подол рубахи, а я уже прошел нижнюю точку и скорость тащит меня вверх. Едва слышный чавкающий звук — я жду его — едва ощутимый рывок: сталь вошла бегущему под ребра и застряла намертво — земля послушно проваливается под нами, в последней попытке выставив поперек гребень внешней стены.
Гребень чиркает Большого Человека по ногам — и мы вываливаемся из крика и грохота как из прохудившегося мешка в серый и белый зимний день.
Имори
Не достоин ты исповеди. Не принимает исповедь твою отец Дилментир. Нет тебе прощения, ни на земле, ни в адской геенне. Не искупить вину, ни смертью, ни покаянием…
— Как скажу, беги, так тебя и растак, ради сына своего, понял?! — шипит отец святой, будто змей аспид.
Ради сына…
Господи, Боже милостивый, сохрани и убереги мальца моего, чист он и невинен, а что отец у него — предатель и клятвопреступник, так ведь он-то тут ни при чем, Господи…
— Именем Господа Милосердного, во имя любви Его всеблагой… Пошел! — шепчет отец Дилментир и толкает влево.
И поворачиваюсь я, и бегу вслепую, куда толкнули, гореть мне вечно в вечном адском огне, не принял исповеди святой отец…
И шум, и грохот, и лязг со всех сторон, и крики…
И сверху, с небес — будто тяжесть обрушивается — воздуха поток…
И впиваются в ребра когти демона сатанинского, и свистят крылья его, и возносит он грешника в выси заоблачные, и падаю я в пропасть проклятую, в огнь пылающий, разве бывает эдак-то, вроде ж сперва помереть надобно…
Стуро Иргиаро по прозвищу Мотылек
Он в сознании, но висит смирно, не трепыхается.
Я был готов к боли, к ужасу, к чему угодно — но этого нет. Человек, подвешенный за ребра на стальных крюках, абсолютно спокоен (Все правильно. Так и надо. Все верно.).
Нас болтает, я ясно ощущаю как расползается дыра в правом крыле от прошедшей навылет стрелы.
Мы переваливаем стену, внизу мелькает дорога, за нею — деревья рощицы. От леса рощицу отделяет широкая поляна, и в дальнем конце ее я вижу оседланную лошадь.
Маленький Человек позаботился.
Спускаемся неловко. Большой Человек ухает в сугроб, а я, связанный постромками, — ему на голову. И некоторое время ворочаюсь, освобождаясь от упряжи.
Он лежит лицом в снег и не шевелится. Как мертвый. Он в самом деле думает, что мертвый. А мертвые не чувствуют боли и ничего не боятся.
— Эй! Большой Человек! Это я, Мотылек!
Там, где металл вошел в тело, по белой рубахе ползут алые пятна, потихоньку окрашивая снег. Колдун… то есть Рел ни в коем случае не велел вытаскивать крюки. Мало того, он посоветовал примотать покрепче к бокам весь этот ужас, чтоб лишний раз не бередить раны. Специально для этой цели мне был выдан полотняный бинт.
Беру Большого Человека за волосы, сдираю повязку, поворачиваю лицом к себе.
— Эй, погляди на меня. Все в порядке, слышишь? С тобой все в порядке. Мы тебя вытащили, — э, пропасть, он же не понимает найлерта! — Глаза! Открывать! Смотреть! Видеть Мотылька! Вставать! Идти! Скорей!
Он жмурится, моргает. Что-то бормочет. Не узнает, да и не пытается узнать.
— Там Золотко. Ждать… ждет. И мальчик. Твой сын. Сын твой, понимаешь?
— Мой… сын?
Перерезаю веревки — и на запястьях у него, и те, что крепились к крюкам. Достаю из-за пазухи бинт.
— Мы иметь… необходимость уходить. Скоро. Сейчас. Эй, эй, руки! Нельзя! Убрать руки, убрать, не трогать, плохо, кровь выльется…
— М-мотылек…
Узнавание — словно солнце взошло. Согнало прочь тяжкий слепой туман апатии, отразилось вспышкой в светлых, как лед, глазах. Зрачки — две черные проталины — стремительно проплавили лед, и будто росток к свету рванулась боль, развернула жгучие листья, и распустилась — ярким жадным цветком надежды.
Бинты намокали. Надо торопиться. Там где-то лошадь… я ведь тоже скорее всего лететь не смогу, крыло надорвано.
Чужая боль цвела — люто, махрово. Под веками зашевелились багровые заросли. Но чужая мука больше не обессиливала. Хлестала плетью, вынуждала двигаться.
Я двигаюсь, потому что больно не мне.
Мне больно — значит, я существую.
— Вставай, — я протягиваю руку, — Вставай, Большой Человек.
И Большой Человек встал.
Рейгред Треверр
Палач притащил откуда-то вилы. Здоровенные навозные вилы.
У меня упало сердце. "Хват" с оружием. Это конец. Скольких бы колдун не отвлек на себя, этот останется здесь, на эшафоте, да еще при оружии.
Этого я не предусмотрел. И ты, хитроумный господин Эдаваргон тоже. Два дурака.
Два идиотских дурака!
Эпилог
Мельхиор Треверр
Что, думаешь, игра — за тобой? Нет, милейший. Игра еще не сделана. Ты идешь в Каорен. Там ты — свой, там тебя никто не сможет взять. Ты идешь — в Каорен. Ингмар — промежуточный ход. Ты думаешь отсидеться в Ингмаре, пока у меня заберут "хватов". В конце концов, у них есть их прямые обязанности, не вечно же Тайной Страже потакать прихотям сошедшего с ума полутрупа.
Да, ты правильно рассчитал. Не учел только одного. Твоими стараниями у семьи Треверров завелось много свободных денег. Я найму нгамертов, дорогой мой. Они сменят "хватов" на перевалах. Ты не пройдешь по перевалам. Ты не пройдешь и в Ронгтан. На границах у нгамертов есть свои люди. Это даже надежнее, чем просто пограничные посты.
Ты не попадешь в свой Каорен.
Не попадешь. Никогда.
Спокойно, старина. Спокойно. Выпей микстурки.
Вот так. Так уже лучше. Значительно лучше, старина.
У Рейгреда полетели рамки. Для достижения своей сомнительной цели идет против любимого дедушки, отказывается от мести за обожаемого Амандена… Надеюсь, это все-таки — желание отыграться, доказать на деле, что эмоции не мешают, что их можно использовать… Интересно, кто задурил ему голову этими каоренскими выкрутасами? Арамел? Или — ты, милейший? Насколько активно вы общались? Рейгред у меня умница, ему достаточно пары-тройки уроков… Он слишком эмоционален, и вытравить это я уже не успею. А передать мальчика — некому. Я рассчитывал на Амандена с Улендиром в паре, со временем малыш подмял бы их обоих, и Агавру вместе с ними… Одна Агавра не потянет, Арамел стажировался в Таолоре и слегка помешан на Каорене и его Сети. По крайней мере, "командирский комплекс" ему там поставили крепко. Пусть резвится пока, его время еще придет. Эрвела можно было бы сломать — как их обожаемого Амандена, как в свое время — Алавира, но доломать все равно не успею… Ладно. Пусть живет.
