Питер Бигл - Последний единорог
— Мы никогда не видим Быка и не говорим о нем. Все, что имеет к нему отношение, нас не касается. А вот единорогов — нет. И никогда не было. — Он опять налил вина. — Я повторю вам слова проклятья, — сказал он и, сложив руки перед собой, начал нараспев:
Разделите вы, Хаггарда рабы,
Взлет и паденье его судьбы,
Вы будете богаты вам на горе,
Покуда башни не обрушит море.
Замок будет сокрушен
Тем, кто в Хагсгейте рожден.
Несколько голосов присоединились к голосу Дринна, повторяя слова старинного проклятья. Они были печальны и доносились откуда-то издалека, словно раздавались не в комнате, а вились где-то над трубой гостиницы, беспомощные, как сухие листья.
«Что это на их лицах? — думала Молли. — Кажется, я знаю». Волшебник молча сидел возле нее, его длинные пальцы играли бокалом.
— Когда эти слова были произнесены впервые, — продолжал Дринн, — Хаггарда еще не было в стране, и все вокруг было свежим и цвело, все, кроме Хагсгейта. Хагсгейт был тогда таким, какой стала теперь вся эта страна: нищим, голым городом, в котором люди клали на крышу большие камни, чтобы ветер не сдувал солому. — Он горько улыбнулся, посмотрев на пожилых. — Урожай… хозяйство! Растили капусту, брюкву, мелкую картошку, и во всем Хагсгейте была всего одна усталая корова. Странники считали, что город прокляла какая-то мстительная ведьма.
Молли чувствовала, как Она ходит по улице, то удаляется, то возвращается, беспокойная, как колеблющиеся тени факелов на стене. Молли хотела выбежать к ней, но вместо того спокойно спросила:
— Ну, а потом, когда проклятие свершилось?
Дринн ответил:
— С этого момента мы не видали ничего, кроме щедрости. Наша суровая земля стала такой доброй, что сады и огороды вырастали на ней сами по себе — их не надо было ни сажать, ни поливать. Наши стада множились; наши ремесленники однажды проснулись мастерами; воздух, которым мы дышим, и вода, которую мы пьем, сохраняют нас от болезней. Все печали минуют нас — и это в то время, когда все вокруг стало пеплом в руках Хаггарда. Пятьдесят лет процветаем только мы и он. Как будто прокляты все остальные.
— «Взлет и паденье его судьбы», — пробормотал Шмендрик. — Так, так. — Он выпил еще стакан черного вина и рассмеялся. — А старый Хаггард все правит и будет править, пока море не хлынет на сушу. Вы и не знаете, что такое настоящее проклятье. Послушайте-ка мою историю. — Его глаза вдруг наполнились слезами. — Начнем с того, что моя мать не любила меня. Она притворялась, а я знал…
Дринн прервал его, и только тогда Молли поняла, что было странным в хагсгейтцах. Они были хорошо и тепло одеты, но их лица были лицами бедняков, промерзших до костей и слишком голодных, чтобы есть. Дринн произнес:
— «Замок будет сокрушен тем, кто в Хагсгейте рожден». Как мы можем наслаждаться своим богатством, если знаем, что оно окончится и причиной тому будет один из нас. С каждым днем мы все богаче и все ближе к гибели. Волшебник, пятьдесят лет мы жили, избегая привязанностей, порвали со всеми привычками… Мы готовились к приходу моря. Ни минуты радости не дало нам ни богатство, ни что-нибудь другое — ведь счастье — это тоже нечто, что можно потерять. Пожалейте Хагсгейт, путники, ведь во всем жалком мире нет города несчастнее.
— Погибли, погибли, погибли, — причитали горожане. — Горе, горе нам.
Молли Отрава молча взирала на них, а Шмендрик почтительно сказал:
— Вот это доброе проклятие, вот это профессиональная работа. Я всегда говорю: если тебе что-нибудь нужно, иди к профессионалу. В конце концов это оправдает себя.
Дринн нахмурился, и Молли толкнула Шмендрика в бок. Тот заморгал:
— Ой! Ну, что вы хотите! Должен предупредить, я не слишком искусный маг, однако если бы я мог, то с радостью снял бы с вас это проклятье.
— Я и не думаю, что ты большой чародей, — отвечал Дринн, — но и такой, как ты есть, ты поможешь не больше, чем самый искусный из вас. Оставим проклятье в покое. Если кто-нибудь его и снимет, может, мы и не станем бедней, но уж богатеть перестанем, а это столь же плохо. Нет, наше настоящее дело — не дать замку Хаггарда обрушиться в море, а раз герой, который разрушит замок, должен быть родом из Хагсгейта, наша задача вполне выполнима. Поэтому-то мы и не позволяем селиться у нас чужеземцам. Мы отгоняем их, если нужно — силой, но чаще — обманом. Мрачные сказки про Хагсгейт, о которых ты говорил… выдумали мы сами и следим за тем, чтобы их знали повсюду и чтобы к нам никто не приходил. — Тут на его впалых щеках появилась гордая улыбка. Шмендрик, оперевшись подбородком о костяшки пальцев, с вялой улыбкой смотрел на Дринна.
— А как же ваши собственные дети? — спросил он. — Ведь кто-нибудь из них, когда вырастет, может выполнить проклятье? — Он посмотрел вокруг, сонно изучая уставившиеся на него морщинистые лица. — Надо подумать, есть ли в этом городе молодежь. Когда в Хагсгейте кладут детей спать?
Все молчали. Молли слышала, как стучит кровь в ушах хагсгейтцев, видела, как она затмевает их глаза, как волнами по коже пробегает дрожь. Потом Дринн сказал:
— У нас нет детей. Нет с того самого дня, когда на нас пало проклятье. — Он покашлял в кулак и добавил: — Наиболее очевидный способ одурачить ведьму.
Шмендрик откинул голову назад и беззвучно рассмеялся, так, что дрогнули огни факелов. Молли поняла — волшебник был совершенно пьян.
Рот Дринна исчез, а глаза стали потрескавшимся фарфором:
— Я не вижу в нашем положении никаких причин для смеха, — тихо сказал он. — Совершенно никаких.
— Никаких, — пробулькал Шмендрик и, расплескивая вино, склонился над столом. — Никаких, простите, никаких, совершенно никаких. — Под злыми взглядами двух сотен глаз он попытался взять себя в руки и серьезно ответил Дринну: — Тогда может показаться, что у вас совсем нет забот. По крайней мере, серьезно тревожащих вас. — Легкий смешок вырвался из его рта, как пар из чайника.
— Да, так может показаться, — Дринн наклонился вперед и двумя пальцами тронул Шмендрика за запястье. — Но я еще не сказал всего. Двадцать один год назад в Хагсгейте родился ребенок. Чей он был, мы так и не узнали. Я сам нашел его как-то ночью на рыночной площади. Он молча лежал на колоде мясника. Шел снег, но его тесно окружили бродячие кошки, и ему было тепло и уютно. Кошки мурлыкали, и голоса их были полны знания. Я долго стоял у колыбели, размышляя, почему идет снег и, мурлыкая, пророчествуют кошки. — Он остановился, и Молли Отрава нетерпеливо сказала:
— Конечно, вы взяли ребенка домой и воспитали как своего собственного?
Дринн положил руки ладонями кверху.
