Сергей Малицкий - Карантин
— Что скажешь? — прищурился Павел.
— Сейчас,— Она наморщила лоб,— Я готовилась, не думай. Полазила по форумам в Сети. Машина хорошая, но движок слабоват. И обслуживание слишком дорогое. И запчасти... И вот еще. Зимой заводится неважно.
— Смотри-ка,— с улыбкой согласился Павел,— Кругом права! Кроме одного — это моя машина, значит, с ней все иначе. Движок — мощнее некуда. Обслуживание только вот этими руками. Запчасти поставляются своевременно и напрямую. Никаких сервисов. И зимой заводится отлично, с этим, правда, пришлось повозиться. Вот для бездорожья не слишком приспособлена, но дорожку держит всеми четырьмя колесами. Не оторвешь. А вот кому другому посоветовать — не возьмусь. Есть машинки и по- сговорчивее, и понадежнее.
— Все под себя делаешь? — Она положила руку на рычаг коробки передач.
— Все,— серьезно кивнул Павел,— И машину, и оборудование в мастерской, даже дробовик свой страйков- ский переделал. Ну ты уже знаешь.
— А меня будешь переделывать?
Томка прикусила губу.
— Ты же не машина,— поднял брови Павел.— К тому же ты и так... высшего класса. Вот уж «лучшее — враг.......
— Тогда... — перебила она его, но тут же словно задумалась о чем-то, проехала сотню метров, остановилась,— тогда садись за руль. Не будем дразнить гусей. Я законопослушная девочка.
— Куда поедем? — Он хлопнул дверью, улыбнулся Томке, занявшей место рядом, привычно ощупал руль, вдохнул ее аромат, которым постепенно начинала пропитываться не только машина, но и вся его жизнь. Узнать бы, что за парфюм она использует: придется же когда-нибудь обновлять запасы благовоний?
— К тебе домой,— пожала она плечами.
— Не понял? — Павел недоуменно обернулся.— Так мы только что... Хотя... Поехали.
— Ты и вправду не понял.— Томка расхохоталась.— Вот мальчишка ненасытный. Не в твое нынешнее гнездышко. Домой. Ты же где-то здесь вырос? В Подмосковье? Поехали посмотрим. Знаешь, хочу прирасти к тебе. Корнями сплестись. Поэтому начнем с детства. Я бы с удовольствием со своего детства начала, но до моих мест на самолете лететь надо. Или на поезде ехать чуть ли не неделю.
— Так и мои края не так уж и близко,— задумался Павел.— Часика два-три убьем в одну сторону. В пробку в Балашихе встанем. Да и не осталось там ничего. Дом снесли давно, а квартиру я продал, когда бизнес свой затевал.
— Поехали.— Она ткнулась носом в его плечо.— Подари мне этот день целиком.
— Только день? — переспросил Павел, но ответа не дождался. Томка закрыла глаза, чуть раздула ноздри, словно торопилась надышаться захлестнувшим ее счастьем, прошептала негромко:
— Расскажи о тех людях, которые для тебя много значили. Ну, может быть, не так много, как... Но расскажи.
Таких людей в жизни Пашки было немного. Точно так же, как и друзей-приятелей. С последними, считай, и вовсе не сложилось. Как-то так вышло, что он всегда был занят. Сначала помогал бабе Нюре, копаясь в ее огороде, таская воду ведрами с колонки, да дрался с ровесниками, которых раздражал замкнутый чернявый подросток. Потом, когда бабы Нюры не стало, пытался что-то доказать самому себе в спортклубе, да и в школе учился, стиснув зубы. Никогда никому не завидовал, но состояться собирался всерьез, а значит, должен был превосходить невольных конкурентов во всем. Кое в чем он превзошел их несомненно. Удивлению преподавателей не было предела, когда молчаливый спортивный паренек, выручалочка школы на всевозможных соревнованиях и олимпиадах, даже не попытался поступить в институт, а по собственной воле отправился в армию.
Уволился Павел из армии с трудом. Командир части чего только не делал, чтобы уговорить неразговорчивого солдатика перейти на контракт. Мало того что к концу службы на нем держалась вся колесная техника. Он умудрялся еще и со связью справляться! Заработало даже то, что было разграблено и сожжено. Так и поехал Павел Шермер по кличке Золотые руки домой последним, зато Уж характеристику получил — хоть вставляй в раму и вешай на стенку. Дядьку вот только характеристикой не Успел порадовать. Как раз на похороны и прибыл. Все тот уазик соскочил с домкрата и придавил последнего, кроме самого Павла, Шермера из подмосковной деревни. На этом уазике Павел и поехал в Москву. Легко поступил в институт и на несколько лет с головой погрузился в изучение автомобильных наук. А там как-то все пошло само собой. Устроился работать в хороший автосервис, приобрел первых клиентов, одним из которых оказался улыбчивый верзила Жора. Тот был удивлен качеством работы высокого парня, подбросил Павлу сначала других клиентов, в том числе поклонников страйка и отечественных вездеходов, а там уж идея о создании собственной мастерской словно сама всплыла. Так все и завертелось...
Кто же сделал Павла тем, кем он стал? Неужели не сам себя слепил? Да нет, сам, конечно, но кто-то же подталкивал его в спину? Поддерживал на поворотах?
Наверное, больше других — дядя. По крайней мере, единственный раз уже взрослый человек Павел Шермер плакал именно тогда, когда опускали в землю его гроб. И это при том, что сам Федор Шермер никогда не позволял себе ни приласкать мальчишку, ни потрепать его по голове. Даже похвала в его устах звучала всегда одинаково: «Ну-ну». Но это самое «ну-ну» было для Пашки дороже всего на свете. Наверное, что-то важное крылось и в ощущении родства, живой нити, что связывала парня со сгинувшим со света родом, и в том, что дядя Федор ни на минуту не позволил племяннику усомниться — тот не обуза для него, не лишняя и ненужная забота, а родной человек.
— Почему ты молчишь?
Томка по-прежнему сидела, уткнувшись носом в его плечо. Павел повернулся, не отрывая взгляда от дороги, коснулся губами завитка волос на ее лбу. Удивился:
— Я молчу?
— Да, словно потерялся. Я спросила о дорогих для тебя людях.
— Знаешь, все как у всех. Мама. Папа. Бабушка. Дядя. Теперь — ты.
— Значит, кроме меня — никого?
— Пока,— засмеялся Павел.— Скольких детей ты хочешь? Как ты тогда сказала? Маленьких Палычей?
— А сколько ни получится, все наши будут.— Томка задумалась.— Знаешь, не по себе мне, когда все хорошо. Всегда казалось, что должны быть сложности и их надо преодолевать. Тогда все нормально, тогда даже какие-то серьезные неприятности — словно еще одни сложности. А когда вот так, все хорошо... как-то зябко становится.
— Ну не бойся, согрею,— обнял Павел Томку,— Мне бабушка так же говорила, когда что-нибудь не ладилось: зябко. Да я и сам чувствую — если что не так, словно холодом обдает. А папу и маму я не помню. Но они все равно дорогие для меня люди.
— А какими они были? — спросила Томка.
— Хорошими,— уверенно произнес Павел.— Я бабе Нюре проходу не давал, тоже спрашивал: какими они были? Она так и отвечала: хорошими. Рассказывала про мамку, когда та девчонкой была. Знаешь, она словно так и осталась для нее девчонкой. Хотя и... умерла, когда ей было уже двадцать четыре.
