Наталья Резанова - Ветер и меч
Зверь, встреченный нами у озера, наверняка был из тех одиночек, изгнанных более молодым и сильным соперником. Но вряд ли он забрел так далеко от людских жилищ, желая попробовать человеческого мяса.
Я велела нашим присоединиться к охоте. Вожди разразились криками возмущения. Лев принадлежал им, и то, что на него посягают чужаки, оскорбляло их гордость. Но потом один из них, по имени Зуруру (я «владела именами» всех присягнувших мне вождей) рявкнул нечто вызывающее, и Некри оскалился в ответ. Я поняла их — пусть мол, баба покажет себя, ежели кишка не тонка. Войском командовать — много силы не надо, и уменья тоже, а сладить с Великим Зверем под стать лишь могучему воину.
Мы поскакали прочь от озера, в сторону равнины, и вскоре оказались на просторе, среди высокой травы и колючего кустарника. Загонщики, рассыпавшись, визжали, дудели, барабанили и вертели трещотками. Мои люди по-прежнему держались за мной, вожди со свитой ехали по сторонам и чуть поодаль. Потом трава расступилась, словно сама собой, и зверь, которой должен был убегать, вышел нам навстречу.
Львы бегают плохо — это я узнала впоследствии. Но при всей своей мощи могут двигаться легко и стремительно, особенно в прыжке — вот что дает им преимущество перед другими хищниками. Все это было мне пока неизвестно, и я внимательно вглядывалась в зверя. Он оказался гораздо больше, чем я предполагала. В песнях и охотничьих рассказах львы предстают величиной чуть ли не с гору — ну, с буйвола непременно, — и, памятуя о том, я думала, что вряд ли он превзойдет размерами гепарда или снежного барса. И ошибалась.
Он был велик, и силен, и полон достоинства, когда стоял, не двигаясь, перед всадниками. Не бросился на нас, но и не сделал попытки уклониться от встречи. Должно быть, ему просто надоело убегать. Он смотрел на меня — желтые глаза, грива почти такого же цвета, как мои волосы. Говорят, лица людей, пораженных белой болезнью, похожи на львиную морду. Не знаю, не видела. Но с тех пор львиный лик казался мне более схожим с человеческим лицом, чем морда другого животного. И даже лица иных людей.
Я сделала знак, запрещавший стрелять. Это было бы проще всего. И подлее всего. Что не всегда совпадало. Непобедимые «избранники Богини», если воспользоваться тем глупым словом, что любят в Алии — силачи и драчуны из сказок, которые обязательно душат львов голыми руками. Вы, конечно, слышали об этом. Но я знала, что у меня недостанет сил этого сделать. И подначки вождей пропадут зря.
Хтония, возвышавшаяся справа от меня, протянула копье. Она была права. Лучше всего пронзить льва копьем. И сделать это, приблизившись к нему пешей. Но я так не сделала. Царь зверей достоин лишь царского оружия, от которого умерли Ахилл и многие цари до него. Охотиться верхом сейчас было опаснее всего. Конь, даже боевой и обученный, может взбрыкнуть и понести, упасть, придавив наездника и оставив его беззащитным перед когтями и клыками хищника. Горгоны не могли этого не знать. Так даже лучше.
Я вытащила топор из-за спины и сжала коленями бока Аластора. Только скифы и мы умеем управляться с лошадьми без помощи поводьев. Другие народы считают это чем-то вроде колдовства.
Лев не стал убегать, как прежде от загонщиков. Напротив, он устремился навстречу мне, словно лишь меня и ждал, и дождался, Наконец. Аластор захрапел и сделал попытку подняться на дыбы. Но я погнала, его вперед. Нужно было прикончить льва одним ударом. Он это заслужил, И если бы я не успела убить его сразу, он единым прыжком сбил бы меня вместе с конем.
За миг до того, как он прыгнул, я взмахнули топором. Я доверилась оружию, и оно вело меня за собой. Древнее лезвие ударило в загривок льва. Вся моя сила ушла в удар, и Аластор, почувствовав это, взметнулся на дыбы и заплясал на задних ногах.
Топор остался в загривке поверженного льва. Я скатилась на землю, и спружинив, вскочила на ноги. Если бы удар оказался не Точным, тут же мне, вероятно, и конец при шел. Но я знала, куда бить. Голова льва не была отсечена от тела, но позвонки рассечены.
Когда подъехали мои воины и вожди горгон, агония уже завершилась. Я вырвала топор из раны и передала его Кирене, которая съехала с седла, отдуваясь, и с таким шумом, что, казалось, земля содрогается. За ней последовали некоторые другие.
Но мои горгоны оставались недвижны. Лица их были обращены ко мне, никто не кричал и не улюлюкал. Или я ненароком нарушила какой-то священный запрет? Нет, непохоже. Они не испытывают негодования, они чего-то ждут от меня… Чего?
В этой земле сохранились самые древние, давно позабытые в других странах обычаи. Помнят ли здесь и тот, что соединяет охотника и зверя, жрицу и жертву, царицу и царя?
— Прости, брат мой лев, — произнесла я.
Потом вынула меч и ударила еще теплое тело за левой лопаткой. Затем вытащила лезвие и погрузила в рану руку по локоть, а может, и выше. И вырвала сердце — огромное, багровое, трепещущее.
Разумеется, мы знали этот обычай. Знали и — помнили, хотя исполняли редко. Такая охота — справедливейшая из жертв, потому что в отличие от тех, кого закалывают на алтарях, эта жертва имеет возможность обороняться. Вот оно — причастие силы, отваги и справедливости…
Но мы уже не верили в него, хотя чтили обычай в память о стародавних временах…
И я имела бы на него право, будь я царицей, героиней, богиней на Земле. Но я — чиновница, счетовод, и я обязана просчитать каждое свое действие и его последствия. Каждое.
Рукой, скользкой от крови, я перехватила меч и разрубила львиное сердце пополам. За моей спиной стояла, опираясь на копье, Хтония, и рядом с ней Кирена, положившая на плечо царский топор. Но ни та, ни другая не нуждались в этом обряде. Обернувшись, я встретилась с темным взглядом Митилены. И протянула ей половину сердца. Пусть помнит, что не всякая жертва опозорена и унижена победителем. Даже если жертва не была добровольной. Митилена, выросшая на мирном острове в Архипелаге, где давным-давно позабыли смысл обряда, несомненно, испытывала отвращение. Но она все уяснила не хуже меня, под общим взглядом недрогнувшей рукой приняла кусок кровавого мяса и, под одобрительное гудение охотников, бестрепетно вонзила в него зубы. То же сделала и я.
Ничего я не чувствовала от этого причастия. Чтобы преисполниться силой обряда, нужно в него верить, я же только знала смысл. Брезгливости тоже не было. Приходилось мне едать в жизни и кое-что похуже сырого львиного сердца. Но те, кто смотрел на меня во все глаза — те верили.
Проглотив последний кусок, я засмеялась. Кровь засыхала на моем лице и руках, и запах ее был надоедливо привычен. Что ж, на мне тоже будет маска. Маска крови. Она ведь легко смывается.
