Марк Лоуренс - Император Терний
По кладбищу разнеслись звуки хорала, монахи заканчивали утреннее богослужение. Я решил подождать.
Барлоу собирался направиться на север с сокровищами монастыря Святого Себастьяна, на побережье, где в хорошую погоду можно увидеть Тихое море и разглядеть корабельные паруса полудюжины стран. Порт Немла, конечно, платил налоги Риму, но полностью игнорировал законы лорда Аджа. Пиратские вожаки заправляли там, и в таком месте можно было продать что угодно — хоть святые реликвии, хоть человеческую плоть. Чаще всего покупателями были уроженцы Островов, бреттанцы с затонувших земель, матросы. Они говорили, что, если все жители Бреттании сразу сойдут с кораблей, на Островах не хватит места, чтобы они встали плечом к плечу.
Нубанец как-то напел мне песню Бреттанских островов. Рассказывают, у них были дубовые сердца, но нубанец сказал, что если это и так, то кровь их сварена из тиса, более темного и древнего дерева. И у них тисовые луки, которыми люди Бреттании перебили больше народу, чем пало от пуль и бомб в короткую эпоху Зодчих.
Я ждал у церковных дверей, когда пение окончится, но, несмотря на скрип скамеек и бормотание, никто не выходил наружу. Все стихло, и наконец я приложил ладонь к двери, толкнул ее и вошел в тихий зал.
Один монах продолжал молиться, стоя на коленях перед скамьями, лицом к алтарю. Остальные, должно быть, воспользовались другим выходом, ведущим в монастырский комплекс. Свет из витражных окон окружил его разноцветными лучами, зеленый блик на лысине смотрелся довольно странно. Пока я ждал, когда он закончит докучать Всемогущему, мне подумалось, что я не знаю, как правильно просить убежища. Актерским талантом я не обладал никогда, и даже теперь, когда в уме возникали слова, я слышал, как фальшиво они звучат — горькие слова, срывающиеся с циничного языка. Иногда говорят, что самое трудное слово — «простите», но для меня таковым всегда было «помогите».
В итоге я решил собраться с силами. Я не стал ждать, пока монах прервет безмолвные стоны, и не стал просить о помощи.
— Я пришел, чтобы стать монахом, — сказал я, подумав, что скорее ад замерзнет, а небеса запылают, чем я позволю им совершить надо мной постриг.
Монах неторопливо встал и обернулся, цветные лучи скользнули по его серому одеянию. Блестящую тонзуру окружали венком черные кудри.
— Ты любишь Бога, мальчик?
— Я просто не мог бы любить Его сильнее.
— Раскаиваешься ли ты в своих грехах?
— А кто не раскаивается?
У него был теплый взгляд и кроткое лицо.
— Свойственно ли тебе смирение, мальчик?
— Более чем свойственно.
— Умно отвечаешь, мальчик. — Он улыбнулся. Морщинки в уголках глаз показывали, что он вообще улыбчив. — Возможно, слишком умно. Слишком много ума — это может быть мучительно, ум будет бороться с верой. — Он сложил ладони. — В любом случае, ты слишком юн, чтобы стать послушником. Иди домой, мальчик, пока родители не обнаружили, что тебя нет.
— У меня нет матери, — сказал я. — И отца нет.
Улыбка погасла.
— Ну, тогда совсем другое дело. У нас тут есть сироты, спасенные от дурного влияния дороги и воспитанные по законам Господа. Но почти все попали сюда совсем маленькими, и это едва ли легкая жизнь — наши мальчики много трудятся, и в поле, и за учебой, и у нас есть правила. Очень много правил.
— Я пришел, чтобы быть монахом, но не сиротой; братом, но не сыном.
Я не хотел быть монахом, но сам факт отказа распалял меня. Я знал, что изломан, что меня воспламенит любой отказ, при малейшей провокации кровь вскипит, но знать и бороться — это не одно и то же.
— Многие наши послушники воспитывались здесь с младенчества. — Если он и почувствовал мой гнев, то не подал вида. — Меня самого оставили когда-то на ступенях церкви, много лет назад.
— Я бы мог начать так. — Я пожал плечами, словно позволяя себя уговорить.
Он кивнул, глядя на меня кроткими глазами. Я подумал, не звучат ли еще в его сознании молитвы. Отвечал ли ему Бог, или Старые Боги шептали с тисового дерева, или, может статься, боги нубанцев взывали к нему через пролив с темных небес над Африкой?
— Я аббат Кастель, — сказал он.
— Йорг.
— Следуй за мной. По крайней мере, накормить-то тебя надо. — Он снова улыбнулся, явно показывая, что я ему понравился. — А если вдруг решишь остаться, посмотрим, может, ты правда сможешь любить Бога немножко больше и быть чуть более смиренным.
Я провел тот первый день, копая картошку с двенадцатью сиротами, которые тогда воспитывались в монастыре Святого Себастьяна. Мальчикам было от пяти до четырнадцати лет, все разные, кто буйный, кто серьезный, но все разволновались от появления новенького — хоть что-то нарушило бесконечную рутину: грязь и картошка, картошка и опять грязь.
— Тебя тут родня оставила? — Вопросы задавал Орскар, остальные слушали. Низенький пацан, тощий, взлохмаченные черные волосы, словно неровно подстриженные, грязь на обеих щеках. Думаю, ему было лет восемь.
— Я сам пришел, — сказал я.
— Меня сюда дед привел, — сказал Орскар, опираясь на вилы. — Мама умерла, отец не вернулся с войны. Я их толком и не помню.
Другой мальчишка, повыше ростом, фыркнул при упоминании Орскарова отца, но промолчал.
— Я пришел, чтобы стать монахом, — сказал я, глубоко всадил вилы и выковырял дюжину картофелин, самая большая оказалась насажена на зубцы.
— Идиот. — Самый старший парень оттолкнул меня в сторону и поднял мои вилы. — Поскреби их, и они неделю не пролежат. Нужно прощупывать землю, копать вокруг них.
Он снял искалеченный овощ с зубцов.
Я представил, как это будет — броситься вперед и пронзить его, средний зубец вил пробьет кадык, остальные сожмут шею. Странно, я совсем не думал об опасности, когда он скалился на меня поверх оружия, направленного прямо на него. Этот точно недели не продержится.
— И кто захочет быть монахом? — Мальчик моего возраста подошел, волоча полный мешок. Бледное лицо было покрыто грязью, ухмылка выглядела так, будто он точно знал, о чем я подумал.
— Разве оно не лучше, чем вот это? — Я опустил вилы.
— Я бы рехнулся, — сказал он. — Молиться, молиться, опять молиться. И каждый день читать Библию. И переписывать. Вся эта возня с пером, копирование чужих слов, будто своих нет. Хочешь провести так пятьдесят лет?
Он притих, когда со стороны живой изгороди показался один из мирских братьев.
— Больше работайте, меньше болтайте!
И мы принялись копать.
Оказывается, есть что-то в этой работе. Извлекать из земли свой обед, поднимать пласты почвы и вытаскивать отличные крепкие картофелины, думая о том, как их запекут, обжарят в масле, превратят в пюре, совсем неплохо. Особенно когда это не ты прошедшие полгода возделывал поле. Такая работа очищает ум и позволяет новым мыслям прийти из потаенных уголков. А в минуты отдыха, когда мы, сироты, смотрели друг на друга, грязные, опираясь на вилы, непроизвольно возникало чувство товарищества. К концу дня, кажется, тот большой парень, Давид, опять обозвал меня идиотом и остался в живых.
