Елизавета Дворецкая - Весна незнаемая. Книга 2: Перекресток зимы и лета
– Как змей подползает, проклятый! – всхлипнула нянька. – Все тишком да молчком!
– Я должна пойти! – тихо сказала Дарована.
– Что? – Княгиня и Рьян разом обернулись к ней.
– Я должна пойти к нему, – повторила Дарована. Она сидела прямо, сложив руки на коленях, и смотрела в пространство, ни к кому особо не обращаясь. – Это моя судьба… Я хотела убежать… А теперь их много… Их утопят за меня… Нельзя… Так нельзя. Это я должна быть. Я думала… Нет, от этого нельзя убежать. Их много, они не виноваты. Они не должны за меня умирать. Нужна я, и я пойду.
Княгиня и Рьян не сразу разобрали смысл ее прерывающегося бормотания, а потом онемели. Им казалось, княжна сошла с ума от долгого страха и отчаяния, и оба не находили слов, чтобы попытаться ее переубедить. Застывшая на ее лице отчаянная решимость была в их глазах упрямством подлинного безумия.
– А ты подумала об отце? – сказала наконец Добровзора. – Ты подумала? Если тебе себя не жаль, хоть о нем подумай! Ты убьешь его!
– У них у всех тоже отцы. А мне Макошь не дала умереть, чтобы я это сделала… Я знала и раньше. Теперь это ясно.
– Девочка моя, что ты говоришь! – Княгиня обняла ее, но Дарована осталась сидеть неподвижно, как деревянная. – Вела даже рада будет, если к ней пойдет много девиц вместо одной! Эта жертва куда лучше!
– Нет! – Дарована мотнула головой. – Вела сначала выбрала меня. Она знала, что я… Она ждет меня, она знала, что я не смогу так… Я пойду! – Она твердо кивнула, по-прежнему не глядя на близких, как будто разговаривала сама с собой. – Я для этого родилась. Это моя судьба!
– Судьба, не судьба! Да кто же ее знает, судьбу! – воскликнул Рьян и в отчаянии хлопнул себя по коленям. – Потому и жребий тянут, что судьбы никто не знает! А тебе не дают – значит, твоей судьбы тут нет!
– Я буду тянуть жребий! – Дарована впервые перевела взгляд на сотника и даже попыталась улыбнуться, как будто нашла подходящий для всех выход. – И узнаю, какая моя судьба. Если Вела не меня ждет, то мне не достанется. А если меня, то мое и вынется… Кому вынется, тому сбудется, кому сбудется – не минуется…
Она еще раз хотела улыбнуться, некстати вспомнив песню новогодних гаданий. Это изобилие песен, привычных, всегда готовых и близко лежащих в памяти строчек, каким-то странным образом утешало ее. Эти привычные, ладно сплетенные слова вели ее на какие-то давние тропинки, многократно хоженные, убеждали, что она не одна здесь, что многие и многие уже прошли этот путь раньше нее. Она чувствовала себя вплетенной в общий поток поколений, влитой в реку жизни своего племени, и во всем племени она со своей судьбой была такой маленькой искрой, что ее и разглядеть было трудно. Глядя будто с высокого неба, Дарована видела только огромное целое – племя, народ, и ясно, со спокойной четкостью осознавала, что ради блага этого целого можно и нужно время от времени отдавать в жертву часть составляющих его песчинок – так или иначе. Люди гибнут в ратных полях, гибнут во внутренних раздорах, пропадают в лесу – и каждая смерть так или иначе служит благу целого, как служила и каждая жизнь. Нельзя иначе. Смерть – утверждение жизни. Она знала это и была спокойна.
– А отец? Ты о нем подумала? – горестно повторила Добровзора, глядя на падчерицу с отчаянием, как на безнадежную больную.
«Отец!» Дарована даже не смела вслух повторить это слово, но ее золотистые брови дрогнули, застывший взгляд наполнился болью. Она была равнодушна к собственной участи – но не к его! А ее решение обрекало его на страшное несчастье – потерять ее, единственную дочь, любимую больше белого света, больше красного солнца, его дитя, его гордость и утешение…
На его участь Дарована не могла смотреть свысока – мысль о его горе пронзила сердце нестерпимой тоской. Без нее он останется один на свете. Пусть у него и есть Добровзора и два сына-подростка, которым так должен радоваться всякий князь, – Дарована знала, что именно она – первая в его сердце, что к ней прикована его нежность, к ней устремляются его мысли, с ее благополучием и счастьем связано его истинное счастье.
Судорожно вздохнув, она зажмурилась, попыталась сдержать, подавить эту боль – но не смогла и разрыдалась. Мачеха и Любица обнимали и утешали ее, надеясь, что теперь она передумает. Челядинки у двери заплакали и запричитали. Дарована рыдала, не замечая этой суеты вокруг нее, рывками втягивая в себя воздух и почти крича от невыносимой душевной боли. Эта боль мучила ее, но никак не могла повлиять на решение. Это были разные вещи.
На другое утро, еще в серой рассветной мгле, ворота Велишина раскрылись и люди потянулись к святилищу. Святилище стояло на обрывистом холме над самой рекой, и от береговой луговины отделялось собственным тыном из высоких заостренных бревен. Почти на каждом бревне виднелся рогатый коровий череп, кое-где белели вытянутые лошадиные – следы прежних жертвоприношений. Внутри святилища вдоль тына тянулись длинные хоромины, в дни больших праздников способные вместить жителей всех окрестных родов. Полукругом перед жертвенником стояли идолы, и в самой середине – Макошь, покровительница смолятических земель.
Перед жертвенником, сложенным из камня и обмазанным глиной, уже спозаранку горел огонь. Возле него стоял Правень, и хотя его страшному ножу сегодня еще не было дела, смотреть на него было жутко. Он казался не человеком, а каким-то злобным духом, посланником голодных подземных богов; он был частью мертвого мира, в который вернется и заберет с собой одного из тех, кто придет сюда сегодня. Так бывало века и века назад: из тех, кто вошел сюда, кто-то один останется навсегда. Вступая в ворота, каждый из пришедших невольно замедлял шаг; при виде огня и темной фигуры жреца перед молчаливым полукругом богов каждому вспоминались старые предания:
Там на горушке огни горят,
Золотые ворота отворены стоят,
А кому в те ворота входити,
Тому в них и голову сложити…
И каждый невольно оглядывался, бросал взгляд на белый свет за стенами святилища, безотчетно боясь, что не увидит его больше.
Велишинцы пришли почти все; из окрестных родов, оповещенных за вчерашний день и ночь, приходили в основном старейшины с двумя-тремя родичами. И каждый старик непременно привел с собой девушку – дочь, внучку, племянницу. Каждая девушка – бледная, дрожащая, иной раз плачущая – была одета невестой: в красную рубаху под кожухом, с блестящими на пальцах перстнями, с цветными лентами в трех косах, с нарядным венчиком под цветным платком. Лица стариков были мрачны, старухи шепотом ворчали и взывали к Макоши. Было тихо, гораздо тише, чем обычно бывает, когда соберется такое количество людей. Каждый, словно придавленный сознанием того, ради чего здесь собираются, старался держаться как можно незаметнее и тише.
