Ольга Громыко - Год Крысы. Путница.
Альк, не обращая на него внимания, принялся подкручивать колки.
— Что ты делаешь? У меня запасных нету!
— Ничего, сопрешь где-нибудь. — Саврянин прокашлялся и громко, хоть и не шибко уверенно взял аккорд.
Разговоры поутихли, люди стали оборачиваться — кто с любопытством, кто раздраженно, и при виде белокосого пьянчуги их настроение отнюдь не улучшилось. Жар приготовился затыкать уши, но последующий проигрыш, длинный и сложный, Альк исполнил на удивление хорошо. Напряженная тишина сменилась тишиной выжидательной.
Завтра наше время закончится,
Разлетится драными клочьями,
Утром, криком вороньим порченным,
Заплету в клинок одиночество.
В дверях появилась Рыска, какая-то взъерошенная и растерянная, непрерывно оправляющая одежду, хотя с ней все было в порядке. Увидела певца — и застыла с раскрытым ртом.
Пальцы перескочили по грифу, сломали ритм — для припева.
И сказал бы, что все наладится, —
Только лгать тебе не умею.
Чуть шагнуть за порог успею,
Как следы мои ветром сгладятся.
Не сказать чтобы Альк был таким уж великим менестрелем, да и песню он пел не свою, по крайней мере Рыска где-то ее слышала. Но манера исполнения завораживала, пробирала до косточек. Голос то набирал силу, то понижался до полушепота, и казалось, это к тебе, к тебе одной обращены страстные слова, от которых сладко щемит в груди.
Драгоценная, верная, чуткая,
Все отдал бы за счастье наше я —
Да никто в небесах не спрашивал,
Торговаться с богами хочу ли я.
Плакать некогда, не в чем каяться:
Что получено, то оплачено,
Не сыграть эту жизнь иначе нам —
Ведь иначе не жить, а маяться…
На дорогах судьбы распутица,
Грязь да холод — куда направиться?
Вправо, влево, вперед — что нравится,
Лишь назад, увы, не получится…
Завтра утром… Спи, моя милая,
На плече моем до рассвета.
Пусть впитается в память это,
Пусть нас это сделает сильными…[1]
Музыка стихла, но никто из слушателей не шелохнулся. Альк довольно ухмыльнулся, не поднимая головы, и стал наигрывать другую мелодию. Опять — долгое виртуозное вступление, игра на публику: мол, брякать в лад все умеют, а поди на одной музыке выедь! Хрипловатый голос влился в нее так неожиданно, что слушатели невольно вздрогнули. Жар побледнел и попытался пнуть Алька под столом, но тот непринужденно развернулся, убрав оттуда ноги, и продолжил петь.
На саврянском.
У Рыски екнуло сердце, но, к ее изумлению, толпа как будто ничего не заметила. Девицы продолжали влюбленно пожирать Алька глазами, а мужчины, недавно готовые поднять белокосого на вилы, сосредоточенно вслушивались — вражда враждой, но сотню-другую саврянских слов большинство ринтарцев знали. «Хорошо хоть любовную балладу выбрал, а не похабные частушки о нашем тсаре, — тревожно подумал Жар, вытирая выступивший на лбу пот. — С этого придурка станется!»
Когда Альк отложил гитару и демонстративно размял затекшие плечи, слева на его стул опиралась рыжекосая служанка, справа — чернявая с короткой стрижкой, а на полу у ног пристроилась темно-русая девица распутного, но весьма приятного вида.
— Вот, — торжествующе объявил Альк, рукой обводя это богатство, — выбирай!
Красотки захихикали, служанки пересели к саврянину на колени. Он, не чинясь, обнял обеих. Жар еле успел подхватить гитару, иначе она попросту упала бы на пол.
— Ты что, рехнулся?! — прошипел вор сквозь зубы.
Альк переложил правую руку повыше:
— Ты прав — у этой ничего. То есть очень даже чего.
— Ну не здесь же! И не так!
— Почему?
«Потому что такое внимание нам без надобности, идиот!» — чуть не завопил Жар.
— Попроси своего дружка, пусть еще споет! — капризно потребовала русая, дернув его за штанину.
— Сама проси, — огрызнулся вор, крепче прижимая к себе гитару и беспокойно осматривая кормильню. Хуже не бывает! Все на них пялятся, кроме разве что компании плотовщиков возле очага: у них своя музыка — из-под стола доносился зычный храп.
— Фу, нахал! — Девица игриво ущипнула Жара за ляжку.
Парень еле удержался, чтобы не пнуть ее в ответ.
«Надо отсюда сваливать», — пальцами показал он Рыске, едва протолкавшейся к столу. Служанки ревниво на нее косились и еще теснее липли к Альку.
«Как?!» — отчаянно развела руками девушка. Жар сунул ей гитару и указал на лестницу, а сам встал и громко заговорил:
— Простите, уважаемые, но мы с другом очень устали и собираемся пойти спать. Не огорчайтесь, завтра утром он с удовольствием снова вам спо…
Толпа притихла и раздалась, но не выпуская, а впуская. Жар мысленно застонал: угораздило же их выбрать кормильню, на верхней веранде которой пируют стражники! Пока, впрочем, они были настроены благодушно: мундиры расстегнуты, щеки красны, один на ходу обгрызает гусиную ногу. Впереди важно выступал щеголевато одетый мужчина лет тридцати, с темными волосами до плеч, тщательно расчесанными и уложенными. Симпатичное, тонких черт лицо портили сильно косящие глаза да тоненькие, в ниточку, брови. Было в этом господине что-то неправильное, но что — Рыска по наивности не поняла. Зато Альк с Жаром одинаково брезгливо поморщились, вор даже отступил на шаг. Девушка тоже потянула носом воздух, но запах был приятный, сладкий, хоть и излишне сильный. Дорогие, наверное, духи.
— Хорошо поешь, саврянин.
Альк неопределенно мыкнул, не то соглашаясь, не то сдерживая «дохлого ежика», рвущегося на свободу. Незнакомец на всякий случай отодвинулся, стража полукругом выстроилась за его спиной.
— Я желаю послушать тебя в своей гостиной, — объявил косой, словно не допуская мысли, что у певца могут быть другие планы. — Идем, я хорошо заплачу.
— Не-а. — Саврянин спихнул чернулю, освобождая правую руку, дотянулся до кружки и выцедил из нее последние капли. Ленивым взмахом велел девице намешать еще.
— Что значит — «не-а»? — опешил косой.
Альк любезно уточнил. Толпа охнула и стала быстро редеть. Стражники одновременно пытались подавить смех и скорчить свирепые рожи, дабы не отставать от начальника.
— Да ты знаешь, хамье, с кем разговариваешь?!
— Знаю, — нахально подтвердил белокосый. — С недоноском, который в детстве подглядывал не в женскую баню, а в мужскую. Оттого, видать, и окривел.
— Ах ты саврянское хамло! — вскипел косой, выхватывая клинок, но благоразумно не замахиваясь им, а просто наставляя на Алька. — Встань, быдло, когда с тобой говорит городской наместник!
