Мария Семенова - Валькирия. Тот, кого я всегда жду
— Что там за пузыри висели на стенке? — загасив светец и растягиваясь на лавке, спросила я Велету. Она отозвалась полусонно:
— Деток Бренна… сынки его тешились. Вон оно как. Значит, были девчонки краше Голубы, умевшие приглянуться вождю. Я мысленно перебрала всех детских и не упомнила ни одного горбоносого. Мстивой на досуге охотно с ними возился, учил плести крепкие лески, резать кораблики. Ребятня не боялась его совершенно, липла, как к мёду, лезла под руки и на колени. Он никогда не гнал несмышлёных. Но и не выделял, кажется, ни одного.
— Где теперь-то сынки? — спросила я любопытно. — Выросли уже поди?
…Велета потянула носом и как бы затаилась рядом со мной, и вдруг стало жутко и холодно от близкого ощущения горя, надвинувшегося, как морской серый туман, перемешанный с остылым дымом пожарища… не могу лучше сказать!
— Не выросли, — молвила она тихо. — Маленькими погибли… Датчане убили.
Я открыла рот говорить, но слова приморозило к языку. Я как будто с разлёту ударилась в стену — надо было заново понимать изменившийся мир, привыкать к нему… Велета словно подслушала:
— Мы не родные по крови, Бренн, Якко и я… Деревня наша Нетой звалась, то значит — Гнездо, Бренн по ней и крепость эту нарёк… Гнездо-городок… Датчане на лодьях пришли, деревню спалили. Убежища лесного дознались, поубивали, кто дрался… Бренн из похода вернулся, ум потерял… Он меня одну живую нашёл. Я его не узнала… седой стал… на руки поднял, прилюдно сестрой любимой назвал… мне пять зим было тогда…
Вон оно как, повторяла я про себя тупо. Мстивой. Мстящий Воин. Вон оно как. Вон оно как. Рушились огромные тени, зимняя буря валила старые ёлки, хохочущим великаном шагала за небоскат… Мёрзли снежинки на красно-бурой скорбной рубахе, неизменной на корабельной скамье и в гриднице за весёлым столом… Славомира тоже перекатило. Не так, как старшего, обугленного насквозь. Но… не зря один вождь мог его отвести от хмельного рога, не зря он в очередь целовал двух сразу девчонок…
— Мы к господину Рюрику отбежали, — сказала Велета. — Я при княгине в Старграде жила, братья сражались… датчанам платили плату великую… Ныне всего-то нас четверо, мы трое здесь да Вольгаст в Белоозере воеводою…
Я всё молчала, обняв её поверх одеяла. Срам вспомнить, как нянчилась я со своими малыми бедами, мнила их настоящими, а настоящих, глупая девка, близко не видела. Ой мне!.. Я вспомнила красавицу Третьяковну. Её тоже впору было жалеть. Как уж подсаживалась, как трепетала, беря тяжёлую руку. Не ведала, что варяг помнил жену. И Славомиру было кого вспоминать. Сквозь шальной хмель, сквозь случайную пустую любовь. Оба до сих пор слышать не могли о датчанах. А небось сколько крови в землю впитали, сколь дворов датских пожгли…
— Огорчила я тебя к ночи, — выговорила Велета. — Ты… У меня никогда подруженьки не водилось…
…и оба, лютые воины, сами не свои были к ласковой наречённой сестрице. Ходила она подле них солнышком. Вовсе беда, если не на кого обратить ласку и жалость; зверя дикого напугаешь. Я ещё расскажу про одного человека. Но то дело будущее, не всё в один раз.
БАСНЬ ТРЕТЬЯ. СЕРЕБРО
Шел снег.
Густые, пышные хлопья слетали с тёмного неба, липли к голым ветвям, забивались в еловую хвою, превращали, деревья в белые изваяния. Я любила снежные дни. Я любила смотреть, как на спящих ветвях оживали пушистые гроздья цветов — и роняли белые лепестки, рассыпаясь под собственной тяжестью. Тихий снег мне казался тихой старческой лаской Неба и Земли. Всё отшумело, юность гроз, лето зрелости и осень спелых плодов. Осталось лишь гладить друг другу сивые кудри, воспоминая добро… Если сощуриться и долго смотреть вверх, покажется, что Небо с Землёй плывут встречь, и уже не понять, то ли снежинки спускаются на лицо, то ли сам летишь, летишь вверх…
Хребет коренной зимы был давно переломлен. День прирастал, скоро он сравняется с ночью, и мы вылепим из сладкого теста маленьких птиц и пойдём с ними за край огородов — кликать в гости весну. Победитель Даждьбог взбегал в небо по-юношески. Сколько сот раз он умирал под шелест облетающих листьев, под крик лебедей, согнанных в стаи безжалостной злодейкой Мораной! Старики говорили, когда-то — очень давно — Морана едва не вокняжилась навек. Не по нраву, вишь, стало ей тёплое лето, весь год игравшее тогда на земле. Предала небесного храбреца, заточила в ледяном порубе, заложила крепким засовом… А может, убила на время. Боги не люди. Убила и спрятала в горной пещере, послушливыми снегами засыпала животворное пламя… Сделалась тогда великая ночь и зима — страшней не бывает! Вымерзли реки с озёрами, высокие горы сплошь синим льдом обросли. Звери из лесу в избы греться просились. Выросли дети, отроду солнца не знавшие.
Думала мерзкая баба совсем извести на земле живое дыхание, думала, вовек больше не потревожит её пение птиц, запах цветов. Думала всё пиры пировать, веселие держать непотребное с беззаконным своим Чернобогом. Не вышло! Возгоревали о золотом светоче и Боги, и люди, расправил могучие крылья Перунов вороной жеребец… Ой битва была!.. Люди по деревням, кто не оглох сразу от грома, — попрятались. А выползли из нор, из погребов — лил тёплый дождь, смывая сугробы, и вдалеке ещё громыхало, катилось за небо-скат… И радуга стояла в счастливом зарёванном небе, и светил, светил спасённый Даждьбог!
…Но страшные раны ещё никому даром не проходили, даже Богам. Поседела у солнцеликого огненная голова, потерял он вечную молодость. Начал стареть каждую осень, умирать и снова рождаться в самую длинную ночь. И праздновать новую молодость яркой шумной весной… Каждый год злая Морана берёт силу на месяцы, и люди молятся и возжигают огни, помогая Солнцу воскреснуть. И сколь же медленно, неохотно уступает теплу мертвящий мороз!
Велета держала в руках две пары лыж, свои и мои.
— Пойдём со мной, — попросила она робко. — Брат разрешил…
Ей разрешил, значит, мне приказал. Я давно поняла: Велета была из тех камешков, под которые водица не потечёт, если не направлять. Могла день просидеть, подперев рукой голову, мечтая подле огня. От такого сидения кровь с молоком в щеках не взыграет. Мудрый брат сажал сестру на Мараха и выпроваживал гонять жеребца, а то слал за ворота на лыжах. Ослушаться Велета не смела, но способна была зайти за ближайшую ёлку и стоять там на солнышке, пока не придёт время вернуться. Наверное, вождь раскусил лукавство сестры и надумал послать с нею меня, чтоб не ленилась. А может, решил — со мной безопаснее…
Врать не буду, я не больно обрадовалась. Я и так успевала набегаться, а гуляние с нею наверняка не почтут за работу, как дома не почитали делом стряпню. Того гляди скажут — совсем обленилась…
Велета стояла передо мной в тёплой шубе и шапочке. В такой одёже не бегать — лежмя лежать на снегу. Я сказала:
— Пошли.
В лесу было славно. Снег ещё падал, но тучи рвались, в голубых безднах пылало яркое солнце. Кружившиеся хлопья то вспыхивали, то снова тускнели. Солнышко ещё не успело набрать праздничной силы, и лыжи тонули в рыхлом пуху, не покрытом панцирем инея. Ветерок трогал деревья, стоячие полосы снега не спеша отплывали прочь, потом оседали.
Две белки заметили нас и взвились, бросив сломанную еловую верхушку, торчавшую из-под снега. На ней были шишки, и раньше я непременно взяла бы шишек домой, на радость сестрёнкам. Я наклонилась и вырубила кусочек ствола с гибкой веткой. Стала очищать от коры.
— На что тебе?.. — спросила Велета. Я объяснила, что елям дано предвидение: перед ненастьем разумное дерево клонит ветви к земле, дождь не мочит его, тяжкий снег не ломает. Знающий человек может поселить еловую веточку у себя дома и угадывать, какую погоду надует завтра Стрибог. Велета качала головой и смотрела, как на ведунью. Пожалуй, начнёт рассказывать брату, и брат усмехнётся. Он-то знал все мои лесные приметы и ещё сто морских да две сотни воинских — про заячий скок, про волчью щетину, про птичий крик…
У родника я смела снег с сухого бревна. Мы долго сидели на нём, обратясь лицами к солнцу и слушая говор воды. Алое сияние пронизывало веки, откроешь глаза — белый снег покажется синим.
— Вы с братьями не как другие варяги, — сказала я Велете. — У тех и речь внятная, и имена. А у вас — Якко, Бренн…
Велета ответила:
— Якко значит Здоровый. Он слабеньким родился, нарекли, чтоб не скорбел. А Бренн — это Наносящий Удар. В его роду так звали вождя, ходившего походом на Рим. Это было очень давно.
Я слыхала про Рим. Не особенно много, конечно, но отзвуки древней славы нас достигали. Рим был стольным градом заморья, не варяжского — иного, полуденного, ещё далее отступившего от наших лесов. Люди сказывали, был он дивно велик. Даже более Ладоги. Врали, наверное, — уж и чего не сплетут для красного слова! Кому другому я бы не поверила, но Велета упомянула о Риме без хвастовства, привычно. Я не пожелала глядеться лешим пеньком:
