Татьяна Апраксина - Реальность сердца
Деловитая палатка, солидно укрывавшая припасы и кофры с вещами от налетевшего на рассвете легкого прозрачного дождика. Очень довольное собой горящее бревно, подогревающее воду в чумазом работящем котелке. Надменная шпага с крученой гардой поглядывала по сторонам — не идет ли кто чужой, и бахвалилась недавней славной победой, отбрасывая блики на землю, а утоптанная земля с удовольствием ложилась под ноги надежной опорой всем, кто по ней ступал. Все было осмысленным — и неожиданная улыбка на губах слишком уж серьезного и чопорного барона Литто, и откровенное требование восхищения в глазах госпожи ди Къела, победительницы страшного врага, и смущение в каждом движении ее супруга, едва не оказавшегося пособником того врага, и прочие мелочи, которыми, словно костер — искрами, сыпал лагерь. И все лишь потому, что в этом лагере оказался тот человек, которого все разыскивали, а он — сам всех нашел. Осенний хрупкий день казался прозрачным, невесомым, как первая снежинка. Араон глядел не на Храм — в другую сторону, туда, где, невидимое отсюда, простиралось море. Он никогда не бывал на море, за всю жизнь так и не довелось, даже в Агайрэ, к родственникам матери, его не отпускали — но, может быть, завтра или послезавтра удастся доехать, убедиться своими глазами в том, что столько воды, от горизонта до горизонта, и вправду может собраться в одном месте?
— О чем мечтаете? — герцог Гоэллон уже описал круг по лагерю и теперь неслышно вернулся к Араону.
— Хочу увидеть море.
— За чем же дело стало? Тут всего-то миль двадцать.
— Сейчас не время…
— Араон, в жизни всегда должно находиться время для самой жизни, — усмехнулся над ухом герцог. — Поезжайте завтра же. Вам понравится. Тогда — было так, а теперь уже ничего быть не могло, потому что свершилось несправедливое, невозможное, недопустимое, и до моря ли теперь, да и зачем оно нужно, море, если можно — так, если так все-таки случается? Араон с отвращением глядел на равнодушные стены, бесстрастно отражавшие бившуюся между ними чужую боль. Они ничего не могли поглотить, эти гладкие камни, только отражать, бесконечно умножая отчаяние. «Ничего нельзя поделать!» — гудели камни, журчал далекий ручей, звенел выпавший из руки древний меч, молчала пробившая кольчугу стрела. «Ничего нельзя поделать!» — говорили глаза Андреаса Ленье, молитва брата Жана, слезы Ханны, немота Альдинга, раскинутые руки Алессандра… Араон вдруг возненавидел их всех, молчавших и смирившихся, похожих на камни, глупых и трусливых. «Вы готовы были принести в жертву за них свою жизнь?» Они готовы не были, все пятеро. Наверное, слишком дорожили своими драгоценными жизнями, а Араон думал только об одном: достаточно ли его жизни, короткой, пустой, наполненной лишь дуростью и преступлениями, для выкупа. Согласятся ли Сотворившие принять его бессмысленные пятнадцать лет, увенчанные последним годом, гнусным и подлым, в обмен на жизнь герцога Гоэллона? Араон помнил скупой, сквозь зубы, рассказ Реми Алларэ, касавшийся обстоятельств рождения подкидыша, появления исповеди и всего прочего. Герцог Гоэллон наотрез отказался и причинять какой-то вред ребенку, и разглашать эту тайну его величеству Ивеллиону. «Это не ради вашего блага, не обольщайтесь, не хотели, чтобы король усомнился и в происхождении второго сына, — цедил алларец.
— Однако ж, вы выжили только благодаря ему, а отплатили — лучше не придумаешь…» «Возьмите меня! Возьмите меня, но верните его, верните, пока не поздно! — Араон опустился на колени, отчего-то думая, что такая поза будет более угодна богам, а он готов был драться за каждый шанс, за каждую толику надежды быть услышанным. — Возьмите меня, меня!..» Страшно было, что не услышат, а услышав — сочтут недостойным, не откликнутся на зов. «Я хотел жизни для всех нас. Но почему, почему нужно платить собой?..»
Араон не хотел жизни для всех, лишь для одного, для герцога Гоэллона, и готов был заплатить собой, вот только годился ли он для такой платы? Он не святая Иоланда, праведная монахиня, десятилетиями выхаживавшая больных и раненых. Он всего лишь маленький убийца, чудом не ставший братоубийцей, король-самозванец, безродный подкидыш, преступник, прощенный всеми из жалости… Услышьте меня, Боги, ибо тьма подступила ко мне, Из глубин отчаяния взываю я к вам, И нет мне успокоения! На зыбкой почве болотной стою, и нет под ногами тверди, Воды морские пленили меня, и уносят от берега… Наверное, его не слышали — и никто не замечал, словно между Араоном и остальными провели черту, отгородили каменной стеной. Остальным не было никакого дела — они говорили о чем-то: шевелились губы, двигались руки. Никто не поворачивал голову в сторону юноши, на коленях молившего богов о чуде, о воскрешении того единственного человека, без которого не имела смысла ни их суета, ни жизнь — и ради которого принц-подкидыш был готов отдать себя без остатка. Потому что лучше, легче, приятнее было умереть, зная, что тот — жив, чем жить, зная, что тот — мертв. Услышьте меня, Боги, ибо надежда оставила меня, Из пустоты скорби взываю я к вам, И нет мне опоры! Дом горящий вокруг меня, и пламя обступает, Тропа привела меня к пропасти, и падаю я… Боги молчали. Не хотели откликаться на молитву, и это было страшнее всего, потому что Араон не знал, какими еще словами дозваться, достучаться, добиться хотя бы мимолетного внимания. Боги отвернулись от него, преступника, осквернившего храм — и отвернулись навсегда? Но была же исповедь, долгое искреннее моление в прохладной полутьме монастырской часовни, и тогда казалось — широкая жесткая ладонь потрепала по волосам, легонько отвесила подзатыльник блудному сыну. Что же теперь — тишина, молчание, и нет никого ни за спиной, ни выше?.. «Возьмите меня! — Араон уже не надеялся на псалом, на древние слова, наверняка, утратившие силу от бесконечных повторений. — Возьмите меня, но верните его!» И ответ — пришел.
Он напоминал не легкое касание ладони, не мимолетный взгляд — ледяной клинок, вошедший в грудь, ланцет для кровопускания, вспоровший вену. Пристальный взор карих с золотистыми прожилками глаз был строгим и внимательным. Араон почувствовал, что он измерен и взвешен, и с затаенным страхом ждал, будет ли признан годным. Потом — едва уловимый кивок, согласие, и приглашающий жест руки: плати же. Откройся, отдай себя, всего без остатка, как обещал. Или — отступись, пока еще не поздно. Ибо только ценой твоей жизни, только силой твоей сути исполнится твое желание.
— Ты готов? — спросил звучный мужской голос.
— Да, да, да! — закричал юноша, боясь, что ему не поверят. — Да! Ему протянули руку — ладонью кверху, и принц положил свою поверх, и закусил губу, чтобы не вскрикнуть. Прикосновение обожгло диким, нестерпимым холодом, и две ладони спаялись неразрывно, и чтобы обогреть ту, чужую, нужно было тратить все свое тепло, отдавать его без остатка, до капли…
