Мэри Стюарт - Хрустальный грот
— И рассказывают, — заключил Артур, — что всю ту ночь на башнях замка спал, свернувшись кольцами, огромный дракон, и утром Мерлин улетел на нем, оставив за собою огненный след.
— Вот как? Этого я никогда не слышал.
— А ты разве знаешь эту историю? — спросил Бедуир.
— Я знаю одну песню, — ответил я. — Она ближе к истине, чем все, что вы могли услышать здесь на севере. Я выучил ее от человека, который некогда жил в Корнуолле.
В тот день с ними был Ральф, он слушал наш разговор и молча усмехался. Я посмотрел на него, вопросительно подняв брови, и он незаметно покачал головой. Как я и думал, Артуру не рассказывали, где он родился. И мудрено было об этом догадаться: выговор у него был скорее северный.
В тот вечер я поведал мальчикам правду, как ее знал — а кому и знать, как не мне? — без причудливых украшений, которые привнесло время и человеческое неведение. Видит бог, она и без того была вполне волшебной: воля богов и людская страсть, под покровом ночи стремящиеся на свет одной большой звезды, и посев, из которого должен был вырасти король.
— Так исполнилась божья воля и воля короля, а люди — люди, как им свойственно, ошибались и расплачивались за ошибки жизнью. Когда же настало утро, маг уехал один-одинешенек — лечить сломанную руку.
— И никакого дракона? — услышал я от Бедуира.
— Никакого дракона.
— А мне с драконом больше нравится, — упрямо сказал Бедуир. — Я все равно буду верить в дракона. Уехал один-одинешенек — ну куда это годится? Настоящий маг ни за что бы так не уехал, ведь верно, Ральф?
— Ну конечно, — подтвердил Ральф, подымаясь с места. — А вот нам пора. Смотрите, уже смеркается.
Но его словам не вняли.
— Знаете, что мне непонятно, — продолжал Бедуир. — Не понимаю я такого короля, которому лишь бы добиться женщины, а целое королевство пусть горит огнем. Добрый мир с вассалами стоит куда больше любви какой-то женщины. Я бы в жизни не поставил под удар важные вещи ради такой малости.
— И я бы тоже, — проговорил Артур, помолчав, и видно было, что поразмыслив. — Но все равно понять это я, кажется, могу. Любовь нельзя сбрасывать со счетов.
— Но нельзя и жертвовать ради нее дружбой, — тут же возразил Бедуир.
— Это конечно, — согласился Артур.
Я видел, что он думает о чувствах вообще, в то время как для Бедуира речь шла об одной определенной дружбе, одной определенной любви.
Ральф заговорил было снова, но в это время мелькнула большая тень, на мгновение затмив свет лампы. Мальчики даже не взглянули вверх, ведь то была лишь старая белая сова, бесшумно влетевшая в окно и севшая на стропило. Но ее тень скользнула по моим плечам, точно ледяная ладонь. Я содрогнулся. Артур бросил на меня быстрый взгляд.
— Что с тобой, Мирддин? Это же только сова. А у тебя такое лицо, будто ты увидел призрак.
— Пустяки, — сказал я. — Сам не знаю, что мне померещилось.
Тогда я и вправду не знал, зато теперь знаю. Мы разговаривали, как обычно, на латыни, но промелькнувшую тень он назвал кельтским словом: гуенхвивар — «белая тень».
Позаботился я и о том, чтобы рассказать мальчикам об их родной стране и о ее недавнем прошлом, об Амброзии и о войне, которую он вел против Вортигерна, и о том, как он объединил разные королевства, провозгласил себя верховным королем, повсеместно установил в своих землях законность, утвердив ее силою меча, так что какое-то время можно было мирно ездить из конца в конец по всей стране, не подвергаясь опасностям, а если кто и терпел обиду, всегда и против всякого, кто бы он ни был, мог получить у короля защиту и правосудие. Раньше мальчикам рассказывали это как историю, я же все видел своими глазами и был ближе других к тому, что свершалось, постоянно находясь при верховном короле, а в иных случаях и сам участвуя в возведении нового государства. Об этом мальчики, понятно, не должны были догадываться; я объяснил им просто, что был с Амброзием в Бретани, а затем и в битве у Каэрконана и в последующие годы восстановления. Каким образом это получилось, они никогда у меня не спрашивали, вероятней всего из деликатности, чтобы мне не пришлось рассказывать, как я служил в какой-нибудь низкой должности, вроде подручного у строителей или писца. Зато, помню, Артур просто забросал меня вопросами о том, как граф Британский — этим именем называл себя тогда Амброзий — собрал, обучил и снарядил армию, как переправил ее через Узкое море в землю думнониев, утвердил там знамя верховного короля и оттуда двинулся на север, чтобы огнем и мечом вытеснить Вортигерна из Доварда и наконец уничтожить огромное саксонское войско под Каэрконаном. Об организации, обучении и стратегии от меня требовался рассказ со всеми возможными подробностями, и каждую стычку с врагом, какую мне удавалось припомнить, мальчики по нескольку раз переигрывали на вычерченной в пыли карте.
— Говорят, скоро снова будет война, — жаловался Артур, — а я еще слишком молод и не смогу принять участие в деле.
Он сокрушался об этом не таясь, как пес, которого погожим осенним утром хозяин не взял на охоту. А ему через три месяца исполнялось десять лет.
Естественно, разговоры были не только о войне и высоких материях. В иные дни мальчики резвились, как два щенка, бегали, возились, скакали взапуски вдоль берега реки, купались нагишом в озере, распугивая всю рыбу на мили в округе, или брали луки и уходили с Ральфом вверх по склону горы стрелять голубей и зайцев. Иногда отправлялся с ними и я, но охота не принадлежит к числу моих любимых забав. Иное дело — когда мне взбредало на ум вытащить рыболовную снасть, оставшуюся после старика отшельника, и попытать счастья в светлых водах озера. Там мы проводили время с большой приятностью, Артур удил нетерпеливо и неудачно, я наблюдал за ним, и при этом мы тихо беседовали. Бедуир рыбную ловлю не любил и уходил с Ральфом в лес, но Артур даже в те дни, когда ветер и непогода не сулили рыбакам успеха, все равно предпочитал оставаться со мной, а не искать иных забав под присмотром Ральфа.
Теперь, оглядываясь назад, я вспоминаю, что такое положение меня ничуть не удивляло. В этом мальчике была вся моя жизнь, любовь к нему наполняла каждый мой час, и я ни о чем не задумывался, принимая как подарок небес его откровенную тягу ко мне. Я просто говорил себе, что у него есть потребность отдохнуть от многолюдного житья в замке и от покровительства старшего брата, готовящегося занять место в жизни, о котором он, Артур, не вправе даже мечтать, что ему хочется побыть с Бедуиром в мире вымыслов и героических деяний, где он чувствовал себя в своей стихии. Приписывать его склонность любви я себе не позволял, да если бы и догадывался о природе его чувств, я тогда не вправе был ей потворствовать.
