Иван Тропов - Шаг во тьму. Дилогия
Но все равно ползли туда, куда убежала их мамаша. Чертова сука достала всех, кто был рядом. Всех. Даже их…
Звук. Тихий, словно далекий вдох.
Я обернулся.
А вот и другой, покрупнее. Он еще двигался. Но полз теперь не к краю полянки, а назад. Снова став самим собой. Туда, где, он помнил, тепло и где бывает теплое брюхо, и сладкие соски, от которых становится сытно…
Этот был крупнее и выглядел не так, как его братишки. С волком их мамаша согрешила, вот что. И этот пошел в отца. Волчонок.
Он был еще теплый. Шерсть мокрая и холодная, но под ней тепло. Когда я поднял его, он пискнул, а потом попытался цапнуть за палец. Слепой… Нет, не слепой. У этого глаза чуть приоткрываются — черные влажные щелочки под припухлыми веками.
Я выпрямился, держа его в руках. Еще живой…
Остальные мертвы или очень скоро будут. Они выбрались из лаза и ползли, сколько им хватило сил. А здесь замерзли. И тащить обратно в лаз, греть и кормить их больше некому.
Волчонок пискнул и снова попытался вцепиться мне в палец. А может быть, искал сосок матери.
Я сунул его за полу плаща, но держать его так было неудобно. Я плохо чувствовал его через толстую кожу. Вот‑вот не то выпадет под ноги, не то раздавлю ненароком. Я остановился, расстегнул ворот рубашки и пихнул его за пазуху. По животу заскребли коготки, а потом шершавый язычок. Живой комочек тыкался, пытаясь найти мамашин сосок.
И что‑то мешало смотреть.
Я вдруг понял, что плачу. Слезы щипали глаза.
Чертов Виктор! Я что, виноват, что так вышло?! Я что, знал, что так выйдет?!
Разве я знал, что это все бесполезно, что Старика там уже нет?! Что Старика нам, может быть, уже и не спасти, даже если мы найдем его… найдем того, кем он стал. В кого его превратили.
Слезы катились по щекам, меня била дрожь, болели руки и бок, а вокруг было холодно и пусто.
Ни Старика, ни Гоша. Ни Виктора…
И Катя ушла с ним.
Лишь опушка трупов там и поляна трупиков здесь.
Один, снова один… И только теплый комок шевелился за пазухой.
Мне хотелось свернуться так же, за пазухой у кого‑то сильного и надежного, в тепле и спокойствии, забыться хотя бы ненадолго…
Но такого человека больше не было. Он жив, но его нет. Хуже, чем нет.
Я взвыл, кусая губы.
Боже, как холодно… Пусто и холодно… И только под рубашкой шевелился комочек мокрой шерсти.
Я вытер рукавом глаза, осторожно поправил щенка под рубахой, чтобы ему было там удобнее. Прикрыл полу плаща. Ты будешь жить. Хотя бы ты будешь жить. Это я тебе обещаю, лобастый.
Придерживая полу плаща, чтобы укрыть от ледяного ветра, я пошел через поляну. Мокрая шерсть прогрелась моим теплом, перестала холодить. Теперь я чувствовал, какой он горячий, этот маленький комочек плоти.
Лба коснулось что‑то холодное и мокрое. Я поднял голову.
Небо стало ближе. Там сгустилось, и из белой мути медленно валились огромные белые хлопья.
Подъездная дорожка, ступени, терраса — все побелело, покрылось тонким слоем рыхлого снега, только пруд еще оставался таким же черным.
И столовая. Так же как и раньше, сумрачно и жарко. В камине пылал огонь, пламя с гулом уносилось в трубу.
Диана встретила меня без улыбки.
Медленно оглядела. Мою грязную одежду, рану на боку, руку, черную от застывшей крови.
И меня. Во мне.
Я не чувствовал ее касаний, но она ведь все равно чувствует…
Она покивала самой себе. Иного и не ждала.
— Я говорила вам, что вам ее не убить… Во всяком случае, до тех пор пока вы не откажетесь…
Я швырнул на стол перстень.
Звеня по полировке, он пролетел через всю столешницу, Диана прихлопнула его рукой. Взяла, огладила пальцем голубоватый опал, и ее брови поползли вверх.
— Но… Но тогда… Что у вас здесь? — Она коснулась своих волос над правым виском. — Пепел?
Я поднял руку, провел по волосам, посмотрел на руку — не было никакого пепла. Да и откуда ему вообще было взяться?
Диана нахмурилась.
Огонь, жар огня давили на меня, слишком душно, слишком…
И слишком долго я не спал. Это была уже не сонливость, а ленивое, мутное безразличие. Безнадежное и пустое.
Только я знал, что сон мне не поможет. И от чертова сумрака никуда не деться, даже камин его едва разгоняет, душные тени заполнили всю залу, в каждом углу… Красноватые тени и темнота, давящая со всех сторон, никуда не убежать…
Я подошел к окну и распахнул шторы.
— Тот, ради кого вы сделали это, — спросила Диана, — он погиб?
Я прижался лбом к стеклу.
— Нет.
В том‑то и дело, что нет. И уж лучше бы он погиб…
— Что же с ним?
— Она готовила его не для себя.
За стеклом было все то же проклятое утро — море бессмысленного и равнодушного, белесого света. Тучи прогнулись к самой земле, а воздух стал мутным, густым этой белесостью… Снег. Огромные белые хлопья лениво валились на землю, на пруд, на дубы.
— Для Ольги… — проговорила Диана.
И хоть я стоял к ней спиной, я был уверен, что она опять покивала сама себе.
— Для жабы, — сказал я.
Так похожей на ручную дьяволицу, хоть волосы золотые вместо черных, но все равно так похожа — когда мутят взор, заставляя видеть сходства, которые сам ты, может быть, и не заметил бы, вовсе не счел бы схожестью…
— Но Ольга слишком осмотрительна, чтобы доверить это только одной чернолунной, пусть даже своей девочке на подхвате. Она всегда играет в противовесы…
— Гривастая ломала его не одна. С ней была еще одна паучиха. Он у нее.
— Ах вот в чем дело… Инга. И до нее вы не успеете добраться… В этом все дело.
— То, чем его привязали, можно оборвать?
— Вы ведь знаете ответ, Влад…
— Этот гарпун вытаскивается?!
— Только вместе с сердцем.
— Но хоть что‑то… — прошептал я в холодное стекло. — Хоть что‑то можно сделать?..
— Человеческая душа не доска, на которой можно писать, стирать начисто и снова писать. Жизнь не пользуется мелом, она всегда царапает. Иногда шаловливым коготком, чуть‑чуть, неглубоко, можно зашлифовать… Но если резали кольцом с алмазом, уверенной рукой, на всю глубину?
Хуже всего было то, что теперь я не мог ей не верить.
А за стеклом снег менял мир. Смывал прежний — неказистый и тревожный, грязный, но с крохой надежды, — покрывал все ровным холодом и белой пустотой, холодом и пустотой, холодом и пустотой…
Но где‑то среди этого холода и пустоты — теплый комочек.
«Козленок» тихо урчал, у выхлопной трубы белели облачка пара. Внутри было тепло. Здесь шумел вентилятор, нагнетая жаркий воздух. На правом сиденье, утонув в шерстяных складках свитера, сопел волчонок. Вместе со свитером я взял его за пазуху и пошел обратно.
