Вениамин Шехтман - Инклюз
Не торопясь последовать за моими провожатыми, я обследовал навес и нашел свернутую попону и комплект подпружных ремней. Седла не было, но я обошелся и попоной. Из веревки накинутой оставшемуся ослику на шею, я соорудил недоуздок и повод. Увы, мне нечем было угостить моего скакуна, а я всегда стремлюсь начинать знакомство с четвероногими с лакомства.
Верховая езда относится к числу ценимых мной удовольствий, но ослы — прелестные создания, весьма слабо приспособленные для скачек. При моем росте (а я вовсе не великан, множество людей куда более рослые) мне пришлось поджать ноги, обхватив круглую бочку ослиного живота. Сидеть, сместившись к хвосту, также не слишком комфортно, но какой остается выбор? Ведь у этого животного нет седловины!
Пока я жаловался сам себе, мой скакун или, вернее, скакунчик догнал своих собратьев и моих спутников частой рысцой. Он оказался довольно резв.
Широкая тропинка петляла среди невысоких деревьев, и брат Ожье, с которым я поравнялся, поделился со мной надеждой, что лет через двадцать здесь будет превосходный сад, разбитый и взлелеянный братьями. Если на то будет воля Господа и не будет препятствий со стороны властей. Пока что ордену не позволили выкупить землю вокруг монастыря.
Утро вступало в свои права; нам же, как я думаю, к счастью, никто еще не попался навстречу: ни человек, ни зверь. От этого ли, а может, от того, что утро сделалось поистине приятным и свежим, брат Ожье разговорился.
— Мы, кармелиты, не самый выдающийся из орденов матери нашей католической церкви. Мы не слишком усердны в околомирских делах. Нет у нас грозной славы Тевтонцев, мы не стяжали сокровищ Тампля, Госпитальеры куда успешнее нас на ниве служения людям, да и Францисканцы превосходят нас делами своими. Да, во много раз превосходят. И все же, наш орден наиболее искренен в вере своей и в служении Господу. Что с того, что даже числом мы уступаем прочим? Сила веры нашей, наша любовь к Богородице превосходит все, на что способны иные. И именно потому была дарована нам наша реликвия. Удерживать которую от исчезновения и возвращения в небытие — первейшая наша задача. Пока она с нами — она озаряет и гору Кармель, и всякое место, где есть хоть один кармелит. Вера и добро истекают от нее и бальзамом умащивают всякую душу. Но стоит нам дать слабину, стоит утратить стальное острие веры, попустить на нем хоть каплю ржавчины, и реликвия уйдет из наших рук. Так бывало, когда мы еще ютились в Иоанновой пещере, так произошло и сейчас. Кто-то из братьев, либо же все мы, виноваты в случившемся, но никто не ищет виновного. Дело каждого сейчас — укреплять веру свою, трудиться на общее благо. Духом трудиться и телом от зари до зари.
Речь его была прочувствованной и, без всякого сомнения, искренней, но вопреки моей воле навевала неудержимый сон. Чтобы не свалиться сонным с осла, я прибег к хитрости и сделал вид, что животное взбунтовалось. Это дало мне повод поотстать и избавиться от навязчивого красноречия брата Ожье.
Но тут рядом со мной оказался Зулеб, которого что-то тоже заставило разговориться.
— Болтает? — подразумевая кармелита, спросил он и, не дожидаясь ответа, хмыкнул. — Любит порассуждать. Не со мной, конечно. Мне они не доверяют, а ведь я все их секреты знаю и храню. Но не доверяют, даже постриг принять не предложили, в веру свою не переманивали. Думают, что я магометанин.
— Разве это не так? — скорее из вежливости, а не из подлинного интереса спросил я.
— Совершенно не так. По рождению я должен бы поклоняться Митре. Но солнечный бог оказался нехорош, — тут Зулеб зыркнул на меня и замолчал, а когда продолжил, говорил уже о другом.
— Не верю в эту монашку. Предсказания, демоны это все не для католиков.
Мысленно я с ним согласился. Давным-давно мне довелось побывать в женской обители кармелитов, но все, с чем она у меня ассоциировалась — ускользающий аромат духов и явственный запах хвои. В таком месте одержимости и мрачным пророчествам места не было.
Зулеб продолжал ворчать, но я не слушал. Стало жарко, а воды я не захватил. В хурджине краснобородого она наверняка была, но просить не хотелось. Сонное настроение охватывало меня. Я задремал.
Из дремы меня вырвали крики. Все наше предприятие несло печать опасности, и я спросонья возомнил невесть что. Никакой беды не было. Стадо вислоухих коз загородило нам дорогу. Брат Ожье, окруженный блеющими любопытными созданиями, раздраженно молился, а спешившийся Зулеб раздавал пинки козам и грозил тем же самым пастуху. Тот крепкий, но не слишком смелый парень, отошел подальше и потрясал посохом, отлаивался, но ринуться в бой не решался.
— Прекратите! — велел я, хотя и непонятно кому, — никто меня не слушал. Веревкой и пятками я сумел заставить своего ослика выбраться из гущи коз, тянувшихся губами к моей одежде, и поскорее миновать их. Не желая разбираться с проблемами моих спутников, я поехал вперед и через несколько минут увидел светлую воду, в которой отражалось белесое небо. Тивериадское озеро лежало передо мной, и на его поверхности не было и намека на остров.
— Лодку добудет Зулеб, — сообщил подъехавший брат Ожье.
Так и вышло. Зулеб пригнал откуда-то плоский челнок, но прежде, чем отправиться в плавание, мы сделали небольшой привал и подкрепились прохладной водой из меха, соленым сыром, оливками, хлебом и, к особенному злорадству моих спутников, сушеной козлятиной (которую, впрочем, брат Ожье не ел согласно уставу ордена). Хурджин Зулеба похудел после нашей трапезы лишь самую малость. Должно быть, он рассчитывал, что наше приключение займет не один день. Мне бы, меж тем, этого не хотелось.
Хотя я не испытываю особой страсти к гребле, мне пришлось взяться за весла. Зулеб, несмотря на впечатление человека крайне практического и обладающего самыми разнообразными навыками. ю которое он на меня произвел, греб скверно. Брат Ожье грести не умел вовсе.
Некоторая физическая разминка пошла на пользу моему телу, скрючившемуся и затекшему на ослиной спине. Я взбодрился и с любопытством наблюдал за кармелитом, который, стоя на корме и опасно раскачивая лодку, устроил некое странное представление. Он зорко щурился и в тоже время водил перед собой руками, будто лишенный зрения. Все тело его подрагивало от напряжения, пальцы ходили ходуном, скрючивались, как у страдающего хореей.
Зулеб, также смотревший на него, нагнулся и сказал, уткнувшись мне в ухо жесткой бородой: "Он ищет остров". Пожалуй, другого объяснения поведению брата Ожье не было.
Тут же с ним произошла некоторая перемена. Взгляд его застыл, тело успокоилось. Приняв это за знак того, что он отыскал незримую сушу, я, проследив направление его взгляда, принялся табанить левым веслом, с тем, чтобы взять курс на видимый только монаху остров.
