Е. Кочешкова - Зумана
Шут почему-то смутился, промычав в ответ невнятное "ну…".
Когда его, точно девицу, вывели под руки на крыльцо, Шут в первый миг даже зажмурился от яркого солнечного света, что искрился, отражаясь от снега, укрывшего все вокруг. Холодный воздух обжег лицо и руки, наполнил легкие живительной свежестью. Шут замер, ошарашенный переменами, постигшими мир за время его болезни. Конечно, он видел из окна, что на улице давно царствует холод, но вот так столкнуться с ним наяву было вовсе не то же самое, что наблюдать через оконные стекла.
— Как красиво, — выдохнул он, в ответ на озабоченный взгляд наставницы, которая решила, что Шуту опять поплохело. — В Золотой никогда не бывает столько снега… и он не такой… чистый.
— Ну, так не даром ведь — Белые Острова, — Ваэлья быстро кивнула стоявшему рядом Перу и тот помог Шуту спуститься к открытому экипажу, который по велению хозяйки заботливо устелил теплыми одеялами. Ноги все еще были слабы, а потому Шут, хоть и стыдился ужасно, но был рад этой помощи. Сев в коляску, он невольно вспомнил, как когда-то очень давно катался по улицам Тауры вместе с Элеей… То был день, когда он познакомился с наставницей, когда узнал про себя столько нового… Когда жизнь казалась ему восхитительным праздником, который только начался.
— А ведь еще неделю назад шел дождь, — сказала Ваэлья, едва Пер пустил лошадей по главной улице, и подковы звонко застучали по мостовой. — В этом году осень задержалась в наших краях.
Шуту же при взгляде на высокие снежные сугробы, лежащие вдоль дороги, казалось, что зима была здесь всегда. Он не помнил этого места иным.
А город вокруг, как и год назад, был прекрасен — ажурные карнизы домов и арки, высокие окна, башенки, мосты, заметенные снегом чаши фонтанов… Конечно, Шут понимал, что в бедняцких районах его глазам предстали бы совсем другие картины, но все же… Все же он чувствовал, как проникается любовью к Тауре.
Какое-то время ехали молча. Шут просто смотрел по сторонам, вглядывался в фигуры людей, в окна домов. Сотни различных судеб… Сотни радостей, печалей, желаний и надежд. Мириады мыслей… Жизнь текла своим чередом, вне зависимости от того был ли в ней Шут или не был.
— Патрик, — голос Ваэльи показался ему странно напряженным, — скажи мне, ты видел лицо того человека, что приходил вернуть тебя?
— Нет… — Шут немного растерялся. Он вообще ничего не помнил о своем возвращении. О чем и сообщил наставнице. Ведунья со вздохом покачала головой.
— Я так и знала… Жаль. Мне кажется, в нем — ключ к твоим поискам. Этот человек знал тебя прежде. И Элею знал. Не спрашивай меня, почему я так решила. Объяснить не смогу. Просто чувствую.
Шут прикрыл глаза. Сверкающий город внезапно поблек, хотя на небе не было ни облака. Темень заполнила самую Шутову душу, когда он вновь вспомнил о ребенке, клятых колдунах, которые его забрали и беспросветном пути, что лежал впереди.
— Пат…
— А?.. — он вернулся в реальность. Тряхнул головой… — Нет, все в порядке. Все в порядке.
— Патрик, не позволяй этому владеть тобой! — Ваэлья схватила его за плечи и тряхнула что есть силы, у Шута аж голова дернулась. — Не смей распускаться! Мне теперь что же еще тебя учить самообладанию?
Шут виновато улыбнулся.
— А кого еще вы учили? Элею?
— Элею. Пат, не заговаривай мне зубы. Я ведь серьезно. Прекрати холить свою печаль. Это недостойно мага.
— Да какой я маг… — Шут вздохнул, криво усмехнувшись. — Летом — да, я чувствовал в себе Силу. Это было… удивительно. Мне казалось я стал… легче света. Казалось, мог все, чего пожелал бы. Но тогда я желал лишь одного — сделать Руальда прежним. И сейчас мне кажется, вся моя Сила ушла в это намерение. И покинула меня, когда чары были разрушены.
— Дурень, — наставница закатила глаза, — твоя сила никуда не делась! Ты даже не отделен от источника, как это было раньше. У тебя всего лишь не хватает сил обычных, физических, без них невозможно почувствовать что-либо! Ты сначала ходить толком научись, чашку в руках держать, чтоб не дрожала.
Шут еще ниже опустил голову и почувствовал вдруг, что действительно еще невыносимо слаб. Он прислонился затылком к мягкой стенке экипажа и прикрыл глаза.
— Вот видишь, — издалека донесся до него голос Ваэльи, — уже хватило тебе. Пер, поворачивай домой!
4
На следующий день Шут доплелся до кухни и стащил у Ваэльиной стряпухи три луковицы. Вернувшись к себе в комнату, он долго глядел на них, перекладывал из одной руки в другую.
Навряд ли еще когда-нибудь ему придется снова быть придворным шутом, но жонглирование давно уже стало неотъемлемой частью его жизни. Как для иных людей молитва или пристрастие курить трубку. Шут не мыслил себя без этого.
Он вспомнил, как бесконечно давно большие грубые пальцы Виртуоза придерживали его маленькие неумелые ладони, направляли, ловя ими крепкий кожаный мячик. Сначала один. Потом два. Три… Шут не сразу научился. Набитые рисом мешочки размером с крупную сливу постоянно летели не туда и падали в разные стороны. Но главное было понять принцип… остальное пришло со временем. С четырьмя предметами оказалось сложнее, но он освоил и этот трюк. А вот пять… ему понадобился почти год, чтобы овладеть пятью мячами, не говоря уже о булавах или вовсе каких-нибудь кружках и кувшинах.
Шут подбросил луковицу, пытаясь определить, насколько руки послушны ему. Увы… луковица полетела криво, как будто он снова только учился. Что ж… за первой попыткой всегда следует вторая, третья… и так пока не получится.
Одна луковица.
Две.
Три.
На четвертом обмене они столкнулись и разлетелись в разные углы комнаты. Первая укатилась под кровать, а вторая — за кресло. Третья осталась у него в руке. Шут со вздохом положил ее на столик у изголовья и устало откинулся на подушки.
Желание подбрасывать и ловить было сильнее жажды. Сильней отчаяния. Желание владеть своим телом… Это умение всегда было для него сродни пению, внутренней музыке, которая наполняла существование смыслом и радостью.
Но теперь он оказался лишен этой магии… И знал, что со второго раза не сделает даже трех обменов. Шут натянул на себя одеяло и, привычно уже, свернувшись клубком, закрыл глаза.
Вновь обретя свое тело, он много спал. И всякий раз видел странные обрывчатые сны, будто кусочки мозаики из чужих жизней. То он был мальчиком-пастухом в южных степях на границе с Тайкурданом, то женой рудокопа, делящей лачугу с целой оравой детей, то бродячим рыцарем без земель, без имени и без чести. Он был седой знахаркой, был пьяным рыбаком на торгах, дочкой баронессы и сыном уличной шлюхи. Был стражником, старухой, учеником сапожника, уродливым карликом и девочкой из Диких Княжеств… Кем только он ни был. Но стоило открыть глаза, как диковинные образы таяли, а вместе с ними и мысли, чувства, желания, что принадлежали тем людям, чьи тела он делил во сне. Сначала Шута это пугало, ему казалось, он вновь теряет себя, растворяется в чужих сознаниях, но вскоре он понял, что его собственному уму ничего не грозит, и смотрел эти сны, точно представления на сцене бродячего балагана. Иной раз за спинами людей ему чудились длинные нити в пальцах Виртуоза…
