Александр Сухов - Мир Деревьев
Фелладу с трудом удалось освободиться от весьма цепких объятий мамочки. Он бережно усадил женщину в мягкое кресло, материализованное по его требованию заботливым Трифоном, а сам уселся на другое, точно такое же и, указав рукой на появившийся вместе с креслами столик, уставленный стандартным набором напитков, спросил:
– Что-нибудь выпьешь?
– Глоток… золотистой… амброзии, если можно, – постепенно справляясь с безудержными всхлипами, ответила Виола.
Тут же ее бокал был до краев наполнен пенной жидкостью и подан прямо в руки даме. Феллада жажда не мучила, но за компанию он плеснул себе немного тонизирующего напитка. Затем осторожно, чтобы не вызвать очередную эмоциональную бурю в душе впечатлительной женщины спросил:
– Когда это случилось?
– Группа пластунов вернулась в базовый лагерь час назад, через четверть часа мне уже сообщили о…
Виола замолчала, готовясь вновь разразиться потоком слез или того хуже – впасть в истерику, но Феллад оказался начеку.
– Успокойся, мама, слезами горю не поможешь. Может быть, отец еще вернется. Мало ли по какой причине он мог отстать. Бывало, люди, отбившись от основной группы, неделями в одиночку выживали в зонах отторжения и не только выживали, но, в конце концов, вполне успешно добирались до лагеря. Кстати, – Феллад обратился к своему домоправителю, – Трифон, почему мне не доложили своевременно о том, что случилось с моим отцом?
– Виноват, Фелл, мне об этом стало известно чуть больше часа назад, однако староста Харт запретил доводить ее до твоего сведения, чтобы ненароком не нанести психологической травмы. Завтра утром при личной встрече он собирался все тебе рассказать сам.
– Доброхоты хреновы, – негромко пробормотал юноша и присосался к бокалу с тоником.
На некоторое время в комнате воцарилась гробовая тишина, изредка нарушаемая женскими всхлипами. Виола пыталась насквозь промокшим платочком осушить безудержный фонтан, бьющий из ее глаз. Феллад так и замер с ополовиненным бокалом в руках, пытаясь проанализировать свои ощущения.
С одной стороны, своего отца он почти не помнил и имел представление о том, как тот выглядит, лишь из семейного аудиовизуального архива. Поэтому в настоящее время он не испытывал особенно теплых чувств к этому по сути чужому мужчине, впрочем, также как и к своей мамочке. С другой стороны, печальное известие разбередило душу юноши, воскресило в его памяти воспоминания о большом и сильном человеке с пышной копной рыжих волос на голове. Почему-то именно рыжая шевелюра отца и его веселая улыбка возникли явственно перед внутренним взором Феллада, все остальные детали лица были какими-то размазанными, будто внутренний художник, скрывающийся в подсознании юноши, едва начав, бросил работу над портретом. Однако и этой доброй улыбки в обрамлении золотистого ореола кудрявых волос вполне хватило, чтобы поднять из глубины его души давно забытое чувство светлой радости и абсолютной защищенности. Когда-то, находясь рядом с этим человеком, он знал наверняка, что никто и ничто на свете не посмеет его обидеть, а если только попробует тронуть, тут же огребет на орехи, да еще с прицепом. Через прищур полузакрытых глаз Феллад взглянул на свою мать и тут же в голове его словно сработал некий шестеренчатый механизм – что-то со звоном крутанулось, и все вдруг встало на свои места. Юноша понял, что все пятнадцать лет со дня своего ухода из Урочища Единорога, Рыжий Дрок, расстроенный предательством любимой женщины, только и занимался тем, что искал смерти. Еще он осознал одну истину – отец его любил, но при сложившихся обстоятельствах специально старался держаться отчужденно, чтобы самый близкий ему человек – его сын отнесся к факту его гибели как можно спокойнее. Феллад открыл глаза и, с укором посмотрев в лицо матери, еле слышно одними губами прошептал:
– А ведь это ты виновата…
Несмотря на то, что фраза была произнесена очень тихо, голова Виолы дернулась, будто от пощечины, затем ее огромные глазищи вдруг стали в два раза больше, кровь прилила к щекам и шее, чувственный ротик скривился, словно вместо сладкой хмельной амброзии в ее бокале плескался лимонный сок или хуже того – неразбавленный уксус. Если бы Феллад знал свою мать немного лучше, он бы понял, что своим, как ему казалось, невинным упреком он ненароком разбудил спящего тигра, да что там тигра – стаю чешуйчатых волчар или еще какой нечисти, обитающей в зонах отторжения.
– Как ты смеешь, молокосос, незаслуженно обвинять свою мать! Ты даже представить не можешь, сколько я всего перенесла за те бесконечно долгие восемь лет совместной жизни с твоим папашей! И вот теперь, когда он… – Виола запнулась на мгновение и тут же продолжила: – Когда он, может быть, уже не живой, родной сын упрекает меня в том, что будто бы я во всем виновата…
После этих слов она вновь разрыдалась, теперь с удвоенной энергией. Но Феллад каким-то шестым чувством уловил явную фальшь в ее голосе и во всей манере ее поведения.
– Хватит, мама, ваньку валять! Разыгранный тобой спектакль выглядит, по меньшей мере, неубедительно. Хочешь, я объясню тебе, за чем ты примчалась ко мне, едва узнав о том, что отец не вернулся из рейда? – и, не дожидаясь ответа, продолжил: – Ты пришла сюда вовсе не потому, что так уж сильно принимаешь к сердцу смерть уже давно не близкого тебе человека. Все эти пятнадцать лет тебя грызла совесть, поскольку на подсознательном уровне ты понимала, что испоганила жизнь одному очень хорошему и доброму мужчине до такой степени, что тот сломя голову кинулся на поиски собственной погибели. И теперь ты здесь, чтобы найти в моем лице хоть какое-нибудь утешение и оправдание. Тебе было бы сейчас намного легче, если бы я сказал, что Дрок Рыжий был плохим мужем, отвратительным отцом и вообще, совершенно никчемным человеком. Ведь так? – Он бросил гневный взгляд на мать и не дождавшись ее реакции продолжил: – Да, да, именно так, тебе очень хотелось бы услышать от меня эти слова, хотя в их справедливость ты и сама не веришь… Не дождешься дорогая матушка. Мой отец был настолько тонким человеком, что даже своей смертью он не хотел никому причинить каких-либо неудобств. И тебе, мама…
Феллад не закончил своей обвинительной речи, поскольку бокал с вином неожиданно выпал из ослабевшей руки матери, она ладонями закрыла свое лицо и плечи ее вновь затряслись от горьких рыданий. Однако теперь это были искренние слезы, а не прежние демонстративно-показушные переживания кокетливой пустышки.
Молодой человек и сам был не рад, что немного перестарался. Учила же его родная тетушка быть ну хоть чуть-чуть осмотрительнее в разговоре, и некоторые свои соображения держать при себе. Да видно плохо учила – мало ему разбитых носов сверстников, которым не всегда приходилась по душе излишняя прямота характера Феллада, теперь родную мать обидел, хоть и было за что, однако все равно неприятно. Чтобы хоть как-то смягчить боль от неосмотрительно нанесенной душевной раны, он подскочил со своего кресла, подошел к матери и начал неумело по-мужски гладить ее по голове, пытаясь при этом неуклюже утешить рыдающую женщину добрым словом:
