Андрей Раевский - Начало Игры
— А с тобой тоже, наверное, приключалось всякое интересное?
— Мне часто приходилось выезжать за пределы Братства с поручениями от наставника. Всякое бывало… Не то, что с тобой, конечно, но бывало. Но, ты знаешь, я не умею об этом рассказывать так интересно, как ты.
— Да неужели?
Сфагам улыбнулся.
Осень раскинула мокрые крылья,
Дни всё короче и листья мертвей,
Тонет в усталости мысли усилие,
Нет ни весны и не грусти по ней.
Кутает осень сердечным уютом,
Здесь мягче вода и огонь горячей,
Сонна тревога, — развеялась утром,
И птицей танцует на слабом плече.
— Это твои стихи?
— Нет, это из «Осенних песен» Тианфальта. Он считался вторым поэтом в столице после Далринка. Но я назвал бы его первым. Он был любимцем императора, а сам любил вино и развлечения. А потом его отравили завистники. Он было уже умер, но придворные лекари его всё-таки вытащили. Он прожил ещё двадцать один год, но стал совсем другим. Удалился от двора и жил почти, как отшельник. Никого не хотел видеть и писал совсем другие стихи…
Бессмыслен путь, мечты нелепы,
Заглохнет эхо — не жалей!
Ведь дни твои на этом свете, —
Лишь хоровод больных детей.
— Это — уже после…
— Мрачные стихи — проговорила Гембра.
— Не мрачнее, пожалуй, чем жизнь…А ещё незадолго до смерти он написал своё знаменитое загадочное стихотворение, смысл которого никто до сих пор не разгадал. Оно начинается словами: «Мой старый друг, что завтра умер, давно смеётся надо мной.»
За окном послышался негромкий прерывистый свист. Он становился то тише, то громче, будто описывая круги вокруг дома.
— Зажигай второй светильник и держи меч наготове, — тихо скомандовал Сфагам.
Входная дверь не издала ни звука, но свистящий писк, будто бы раздавался уже в самом доме. Затем он прекратился, замерев где-то вверху. Вернулась гнетущая тишина.
— Слышишь?
— Нет.
— Шаги.
Гембра прислушалась. Теперь уже и она различала странные звуки, доносившиеся из одного из многочисленных коридоров первого этажа. В этих звуках и в самом деле нелегко было распознать шаги. Они не подходили, а будто бы подкатывались ударяя об пол не два, а три раза. И сами звуки были неравномерными, так что нельзя было понять, как далеко находится идущий. ЭТО НЕ БЫЛИ ШАГИ ЧЕЛОВЕКА. Глухой стук всё ближе подкатывался к двери. Внезапно девушкой овладел приступ паники. Её взгляд заметался по комнате: стол, светильник, очаг, книги, меловые знаки на двери, окно, снова очаг, снова дверь, Сфагам стоящий с мечом наготове, стул, окно, снова дверь, засов… Засов!!! Дверь не заперта! Одним кошачьим прыжком она подскочила к двери и с лязгом закрыла засов. Шаги остановились за самой дверью. Паника прошла. Наступило полумёртвое безразличие. Взгляд Гембры медленно и бессмысленно полз по стенке сверху вниз, ощупывая щели, трещинки и пятна. За дверью — тишина. Сползая вниз, взгляд остановился на закрытом засове. Вновь послышался тихий прерывистый свистящий писк. Совсем рядом. Прямо за дверью. Если б не эта деревянная преграда, можно было бы дотянуться рукой. Снова тишина. Чего стоила каждая секунда этой тишины!
Страшный, сострясший весь дом удар в дверь, казалось оглушил Гембру изнутри. Эхо прокатилось нервной волной по всему телу. Дверь не подалась. Снова тишина. Сфагам продолжал стоять всё в той же позе невозмутимой готовности. За дверью послышался хриплый прерывистый вздох. Он был не менее чем втрое длиннее, чем вздох любого из людей. Сфагам и Гембра молча переглянулись.
— Иди к окну. Когда он войдёт — беги. Прошу тебя.
Гембра отрицательно мотнула головой и сжала рукоятку меча.
Сфагам вздохнул и показал Гембре рукой, чтобы та отошла немного назад. За дверью вновь послышалось хриплое дыхание. Теперь тяжкий вздох показался ещё длиннее. И затем, после очередной паузы невыносимого безмолвия до невольных гостей страшной комнаты донёсся уже знакомый прерывистый писк. Сначала он звенел не громче комариного писка, но затем, набирая силу, перешёл в негромкий и писклявый человеческий смех. Непонятные шаги стали откатываться — глухо и тяжело. Затих и смех. Когда шаги заглохли окончательно, порыв ветра поддел приоткрытую ставню. Громкий хлопок заставил Гембру вздрогнуть. Сфагам подошёл к окну и плотно затворил его.
— Ты говорил, эта штука испортит ему настроение? У меня, признаться, настроение тоже не очень… Но он всё таки не вошёл.
— Вся ночь впереди. У него полно времени. — Сфагам вернулся к очагу. — Это конечно глупо, но постарайся успокоиться. Твой страх ему только в помощь.
— Тогда расскажи ещё что-нибудь.
— О чём же тебе рассказать? — голос Сфагама стал мягче.
— Ну, если о приключениях тебе неинтересно…тогда расскажи мне про учителя и ученика.
Монах задумчиво шевелил кочергой поленья в очаге. Отблески пламени играли светом и тенью на его спокойно-сосредоточенном лице.
Гембра залезла на стул с ногами и обхватив руками колени, положила на них подбородок, приготовившись слушать. Огненные блики плясали в её огромных чёрных глазах.
Глава 8
Вот уже много дней над хижиной отшельника шёл дождь. — начал свой рассказ Сфагам. Нескончаемые потоки воды, как будто, хотели смыть её с высокого уступа горы, испытывая на прочность ветхую крышу. Отшельник сидел неподвижно возле маленького окошка и с самого утра молча вглядывался в бездонный шумящий туман, пронизанный водяными нитями.
— Послушай, — сказал он ученику. — Четыре дня мой дух будет витать в созерцании иных пределов. Я оставляю моё тело на твоё попечение. Ты должен всё время находиться рядом и следить, чтобы оно не стало добычей чуждых сил. Ты знаешь, как это делать. Если вдруг тебе надо будет во что б это ни стало отлучиться — сожги тело, но ни в коем случае не оставляй без присмотра. Иначе твоим учителем может стать кто-нибудь посторонний.
Ученик ответил, что выполнит всё в точности. Отшельник ещё долго смотрел в окошко, а затём лёг на циновку и погрузился в глубокую медитацию. Его тонкое тело, отделившись от бренной оболочки, которая осталась недвижно лежать в тесной хижине, поднялось высоко вверх. Оно летело навстречу ветру и дождю, пропуская сквозь себя потоки густого влажного воздуха, внимая бурым и сине-серым песням гор, отталкиваясь от вязко-колких замшевых волн, которые испускала смятая дождём трава и ловя неслышные шевеления затаённой в камнях жизни. Туманно-серая оболочка пейзажа сделалась прозрачной и открыла сияющее плетение бесчисленных тончайших нитей, пронизывающих всё — и небо, и землю, и камни, и воду и воздух. Все эти нити колебались и вибрировали так, что задень, казалось, одну — и это мельчайшее движение тотчас же отзовётся во все стороны, меняя рисунок мироздания. Но парящие облачка голубых и серебряных блёсток-звёздочек — тонкие тела, путешествующие в эфире, проплывали сквозь эти нити, почти не колебля их. Привычные контуры предметов просматривались сквозь эти сотканные из сияющего кружева фигуры, как едва различимые слабые очертания, как смутный набросок, сделанный художником, ещё не начавшим накладывать краски. Здесь не было разницы между зрением и слухом, а звуки-формы не сталкивались с оформляющей их мыслью, а сами были знанием. Полёт был лёгок и быстр.
