Кир Булычев - Ваня+Даша=Любовь
– Нормально.
Она устало прикрыла глаза.
Я смотрел на нее и думал: ну ничего в ней особенного, тем более того, что показывают по телевизору. Даже имени у нее своего нет.
– Дышать трудно, – сказала она, приподняла слабую руку, показала на монитор. – Видишь, как прыгает?
– Вижу.
– Мне должны операцию сделать, – сказала она. – А сейчас состояние стабильное.
– А что у тебя?
– У меня врожденный порок, а недавно в нем что-то случилось, и у меня уже клиническая смерть была, честное слово!
Она же совсем еще молодая!
– Мне сердце будут пересаживать, – сказала Травиата. – Интересно, я завтра могу проснуться, а могу и не проснуться. А ты тоже здесь лежишь?
– Нет, – сказал я. – Я здесь работаю.
– А ты садись, – предложила Травиата. – Посиди со мной. Я сестру отпустила поспать. Представляешь, она призналась, что на свадьбе гуляла у подруги и совсем не спала. А сказать никому нельзя – выгонят. Смешно?
У Травиаты был южный говор, она даже ударения ставила неправильно.
– Ты с юга?
– Не, – сказала она, – с Краснодара. А ты?
– Я здешний.
– А я Москву не люблю, – призналась Травиата.
Я понял, что мне хочется говорить с ней и, может, даже подружиться. Хорошая девочка, нормальная. Но у меня совсем мало времени.
– У меня здесь квартира есть и коттедж в Барвихе. Я маму сюда хотела привезти, а она не поехала. У нее там хозяйство. Я ей говорю: на фига тебе хозяйство? А она мне говорит: ты лучше мне материально помогай, а я буду в банк деньги дожить. А то пропадет твой голосок, на что жить будем? Смешно?
Я пожал плечами.
– Ты замужем? – спросил я.
– А ты разве не читал в журналах? Ну, ты смешной. Я же разошлась. Он миллионер, такие букеты мне приносил! Но я в кино решила устроиться, а он стал к режиссеру ревновать, дурачок какой-то, у нас ведь за все платить надо.
– Ты с какого года?
– Я уже не молодая, но только кажусь молодой. Мне скоро двадцать два. А ты чего спрашиваешь?
– А моей девушке восемнадцать, – сказал я.
– Смешно! Когда мне восемнадцать было, кто меня знал? В самодеятельности выступала.
– А ты знаешь, откуда тебе сердце возьмут?
– Ой, я думала об этом! Честное слово, думала. Я думала, а вдруг это мужское сердце, тогда у меня волосы будут расти! Ужас какой-то! Или плохой человек. Я не переживу.
– Но ведь не откажешься?
– Тебя как зовут?
– Иваном.
– Ваня, а ты бы отказался? Я так жить хочу!
– Только ты одна жить хочешь?
Она не совсем поняла мой вопрос, закрыла глаза, лоб у нее был мокрый, она устала. Я взглянул на монитор. Сердце ее билось чаще, но мельче.
– Мое искусство миллионам людей нужно, – сказала она наконец. – Ты не представляешь, как меня все любят! Я сознание вчера потеряла на сцене, говорят, некоторые хотели покончить с собой, а сюда меня перевезли по личному указанию министра здравоохранения. У него мое дело на контроле.
– Так тебе не сказали про сердце?
– Я же тебе говорю, что мандражу! – В голосе возникла и Умерла визгливая нотка. – Иди, я спать буду. В меня столько накачали наркоты, даже удивительно, что я с тобой разговариваю.
– А я знаю, чье сердце.
Когда я сказал эту короткую фразу, мне сразу стало легче, как Цезарь, перешел Рубикон. Теперь можно расправиться с сенаторами.
– Что ты говоришь, Ванечка?
Как женщина, она почувствовала по моему тону: дело плохо.
– Я люблю эту девушку.
– Ты любил ее? Ужас какой-то. Она умерла, да?
Я не смог ответить, а воображение певицы вдруг понесло ее:
– А твоя девушка красивая, да, добрая? Ой, как хорошо! Мне повезло, в натуре. А я так боялась… А что с ней, под машину попала?
– Она живая, – сказал я. – И даже не знает, что завтра умрет.
– Кончай хохмить!
Ее сердце екнуло, и монитор показал лишний пик.
– Я не шучу. Стал бы я шутить. Подумай – здесь и сейчас. Разве это место для шуток?
– Тогда хоть объясни!
– Ты про клон слышала? Про клонирование?
– Овечка Долли, да? Мне Крутой предлагал такой псевдоним взять, а ребята освистали. Это пускай Свиридова про свою овечку пищит.
– Погоди, послушай меня. Клоны уже есть. Я сам из клона.
– Что это?
– Берут клетки донора, отца, и выращивают их в пробирках. Сколько смогут, столько и выращивают. Я знаю, что сначала нас было двадцать семь. Девять забраковали – процент ненормальности очень велик. Восемнадцать осталось. Нас было восемнадцать, и мы были одним клоном, то есть абсолютно одинаковые! Правда, абсолютного ничего нет, но ты бы нас не различила.
Вдруг она захихикала, лицо сразу ожило, стало таким милым и лукавым.
– Вас в одинаковых колясочках возили, – сказала она.
– Нет, – ответил я. – Мы сразу родились взрослыми. Два года назад. Мы родились в том возрасте, в каком был наш донор, наш отец. Ему было восемнадцать, и его никто не знает.
– И вы ничего не знали?
– В следующий раз объясню, – пообещал я. – Кое-что знали, кое-чему нас учили. Мы – часть большой научной программы.
– А где Долли?
– Если заболел очень большой, знаменитый человек или очень нужный нашей стране, то мы приходим на помощь. Мы… отдаем свою печень, сердце, глаза, чтобы спасти человека.
– Но ведь так погибнуть можно!
– Нас было восемнадцать, а осталось десять.
– Это ужасно!
– Были такие стихи поэта Тихонова: «Не все ли равно, сказал он, где. Пожалуй, спокойней лежать в воде».
– Ты смеешься, да?
– Какой уж тут смех. В соседней палате лежит маршал, летчик, великий человек. Лешенька из нашего клона отдал ему свою печень.
– Да точно врешь!
И я подумал – вот она встанет, захочет проверить, пойдет в соседнюю палату, а там совсем другой, коммерческий пациент. Но она же не пойдет.
– И еще есть другой клон, женский. Там есть девушка, которую я люблю. Она должна завтра отдать тебе свое сердце.
– Помолчи ты со своими глупостями! А то я кричать буду.
– Почему?
– Потому что ты нарочно меня пугаешь. Тебе деньги нужны?
– Ты не веришь?
– Так я тебе и поверила!
– Ты откажешься от операции?
– Никогда не откажуся! Врешь ты все.
– Мою девушку зовут Дашей. Она на тебя немножко похожа. Только не умеет петь. А может, просто не училась петь.
– Так не бывает, – сказала Травиата. Да какая она Травиата – точно, Лариса.
– Почему?
– Потому что их всех давно бы посадили.
– Лариса, – сказал я. – Об этом же не пишут в газетах. Об этом вообще не говорят. Этого нет. И меня нет.
– А у тебя паспорт есть? – спросила Лариса.
– Он лежит в отделе безопасности Института, – сказал я. – Мне так говорили.
– Никто никогда не станет убивать человека.
