Раймонд Фейст - Слуга Империи
— Не будет ли кто-нибудь настолько любезен, чтобы объяснить мне, отчего все ведут себя так, словно мы собираемся на похороны?! — без всяких околичностей осведомился Кевин. Ответом на прямой вопрос было обычное цуранское бесстрастное молчание, поэтому он изменил тактику и попробовал рассмешить спутников.
В другое время его выходки подвергли бы тяжкому испытанию выдержку воинов Мары, но сегодня самые уморительные перлы его остроумия ни к чему не приводили. Он не добился ни от кого даже намека на улыбку и возмущенно бросил:
— Ну, боги мне свидетели, вы тут все сами как покойники!
Удостоверившись, что самые лучшие его шуточки пропадают втуне, Кевин приуныл и тоже погрузился в молчание.
Кортеж пробился сквозь уличную сутолоку Кентосани и повернул в сторону более скромного района, раскинувшегося вдоль южного берега реки. Впереди показался высокий забор из широких толстых досок. Кевин встал на дороге как вкопанный, и лишь бойцовская реакция помогла воинам, шедшим сзади, не наткнуться на него.
— Подобные местечки мне доводилось видеть и раньше, — заявил он язвительным тоном, как будто имел право обвинять. — Что нам понадобилось на невольничьем рынке, Мара?
Воины Акомы не стали дожидаться сигнала: от Кевина можно было ожидать чего угодно. Проворно и решительно они сомкнулись вокруг мидкемийца и заломили ему руки за спину.
Скрученный Кевин в ярости дернулся, опоздав на долю секунды. Воины крякнули от напряжения, но не ослабили хватки.
Из-за образовавшейся суматохи движение на улице остановилось, и к ним уже стали оборачиваться любопытные прохожие.
— Боги! — взорвался Кевин, пораженный в самое сердце вопиющим предательством. — Ты меня продаешь!
Его крик едва не разбил сердце Мары. Она отдернула занавески паланкина и взглянула в голубые глаза, горящие неистовой яростью. Язык отказывался ей повиноваться.
— Почему?!! — громко выкрикнул Кевин с таким отсутствием всякого выражения в голосе, что Мару словно ударило. — Почему ты решила так со мной поступить?
Кевину ответил Люджан; ответил нарочито грубо, ибо опасался, что его собственный голос может выдать чувства, совсем не подобающие воину, и тем более офицеру его ранга.
— Госпожа расстается с тобой не по своей воле, Кевин, а по приказу императора!
— Будь проклят Свет Небес! — возопил взбеленившийся Кевин. — Чтоб ему провалиться, вашему паскудному императору, в самую нижнюю преисподнюю Седьмого Ада!
Из окон уже высовывались головы зевак; прохожие останавливались, чтобы поглазеть на потасовку. Несколько пожилых крестьянок осенили себя знамением защиты от богохульства, а торговец с кислым лицом, стоявший на обочине, посоветовал послать за жрецом. Не желая предстать перед храмовым судилищем из-за кощунственных речей варвара, один из воинов, менее других знакомый с Кевином, протянул руку, пытаясь заткнуть тому рот.
Варвар впал в неистовство. Рывком он высвободил руку и молниеносными ударами кулака сбил с ног двоих солдат Мары, одного за другим, прежде чем кто-нибудь смог ему помешать. Воины получили приказ воздерживаться от применения оружия, но сейчас Люджану оставалось только молить богов, чтобы никто не забыл об этом запрете. Кевин дрался как одержимый, и дело дошло до того, что он сам едва не выхватил меч из ножен первого попавшегося воина. Если бы эта попытка ему удалась, сам император не мог бы спасти его от петли.
Страх, промелькнувший в глазах Мары, решил дело: с яростью харулта Люджан врезался в самую гущу схватки.
Примененный им борцовский прием достиг цели: Кевин потерял равновесие. С помощью одного из солдат, навалившегося вместе с военачальником на непокорного раба, Люджан придавил Кевина к булыжной мостовой.
В подобном положении большинство мужчин утрачивают способность к дальнейшему сопротивлению. Но мидкемиец не унимался. Охваченный яростью, заглушавшей боль от ударов, обуреваемый чувствами, которые не оставляли места благоразумию, он был готов убивать. Задыхаясь в пылу схватки, военачальник Акомы ухитрялся еще выкрикивать приказы своим солдатам:
— Станьте в кольцо!.. Загородите нас щитами и телами!.. Чтобы никто не глазел на этот скандал!
Кулак Кевина, уходивший в челюсть Люджану, содрал кожу с его щеки. Понимая, что без крутых мер не обойтись, Люджан заорал:
— Проклятие, парень, прекратишь ты валять дурака или мне придется тебя покалечить?
В ответ Кевин разразился непотребным ругательством, прохрипев под конец: »…если у тебя вообще была мать!»
Становилось очевидно, что образумить Кевина не удастся: он, безоружный, сейчас был способен кинуться в одиночку на полчища вооруженных врагов. Восхищаясь его отвагой, заботясь о его же безопасности, Люджан был вынужден сменить тактику. Он применил жестокий и коварный прием, которому обучился в горах в бытность серым воином. Любой уважающий себя цуранский воин постыдился бы заехать противнику кулаком в пах. Пораженный предательским ударом, Кевин скорчился в стонущий ком на грязной мостовой.
— Ты уж прости, братишка, — пробормотал Люджан, в точности повторяя слова и интонацию, позаимствованные у самого Кевина. — Тебя ждут свобода и почет окружающих, хочешь ты того или нет.
Военачальник встал на ноги, чувствуя себя разбитым и телесно, и душевно.
— Свяжите его и вставьте кляп, — отрывисто бросил он подчиненным. — Нам больше нельзя рисковать.
Затем, преисполненный состраданием к госпоже, которая наблюдала всю сцену из полутьмы паланкина, он с трудом изобразил на лице некое подобие цуранского бесстрастия, и по его приказу отряд снова двинулся в путь.
Встретивший их у ворот лагеря чиновник из гильдии работорговцев осведомился, что угодно властительнице Акомы.
— Этого раба… по приказу Света Небес… следует возвратить к нему на родину, — еле выдавила Мара онемевшими губами.
Связанный на совесть, зажатый между конвоирами Кевин вскинул на нее глаза. В их бездонной голубизне светились упрек и мольба, но мысль о ребенке, которого Мара носила под сердцем, придала ей силу.
— Прости, — прошептала она, не заботясь о том, что чиновник гильдии уставился на нее с ошарашенным видом. Голос изменил Маре, и она закончила одними губами:
— Любимый мой.
Все остальное, что ей хотелось сказать, осталось навеки похороненным в ее душе.
Работорговец кивнул головой:
— Он очень силен, хотя и не первой молодости. Думаю, будет справедливой цена…
Мара не дослушала:
— Не надо денег. Отошлите его домой.
Если работорговец и счел ее поведение странным, вслух он этого не высказал. Он и так поломал голову, пытаясь понять, зачем императору понадобилось покупать рабов, если он собирается сразу же отправить их в какой-то чужеземный дворец. От этого эдикта и так хватало хлопот, так что если властительница Акомы желает проявить великодушие, он не станет возражать.
