Владимир Романовский - Год Мамонта
Очередной порыв ветра швырнул очередную порцию брызг прямо в лицо и в грудь. Брант даже не пошевелился.
— Скотина ты, — объяснил он ветру.
Ветер отреагировал, залив брызгами стол. Брант встал и задвинул створки. Стоя на краю веранды, он оглядел окрестности.
Прямо перед ним было море, до самого горизонта. Спроэктировано и рассчитано оно было идеально, придраться было не к чему. Справа лежал пещаный пляж, и вдоль него торчали постройки, каждая из которых была воплощенная архитектурная нелепость. Бездельники, подумал Брант. Дураки. Слева высились скалы. Там тоже было не к чему придраться.
Он еще раз посмотрел вправо, на полосу песка, тянущуюся до самой Теплой Лагуны. Вода в море была пока что холодная — середина мая — и пляж был пуст и неприветлив. Никто не ходил по колено в воде, никакие дамы не прикрывались от солнца дурацкими зонтиками (спрашивается, зачем вообще выходить на солнце если оно тебя не устраивает? сиди дома, дура), не играли в песке дети, некого было шокировать обнаженным торсом. Привычку купаться почти голышом, только лишь в штанах, закатанных до колен, Брант приобрел в Колонии, где нравы были значительно проще. Купался в реке.
По песку вдоль прибоя, приближаясь к веранде, следовала какая-то веселящаяся группа — женщина и двое мужчин. Брант подумал, а не присоединиться ли мне к ним?
Нико куда-то запропастился. В одно прекрасное утро он просто встал и ушел, возможно змейкой, а других знакомых или друзей у Бранта в Теплой Лагуне не было. Четыре месяца провел он в одиночестве, и без женщины — если не считать Риту, которая была его мать, и походов к клиентам, которые были настолько глупы и необразованны, что даже издеваться над ними, изображая безграничное уважение к их скучным и тупым суждениям, было неинтересно. Пора было выходить в люди, пора.
Брант вышел сквозь проем в стене веранды на поперечную балку над фундаментом, спрыгнул с нее, поприветствовал рабочих, которые тут же приступили к работе, запрыгнул на деревянную лесенку, спустился по ней на ровную почву, прошел через дюны и оказался на пляже.
Развлекающаяся компания за это время приблизилась. Оказалось, развлекались только мужчины — собственно, не мужчины еще, но подростки лет шестнадцати, еще не бреющиеся. Они корчили женщине рожи, говорили с комическим почтением всякие глупости, скакали вокруг нее, делая неприличные жесты. Один из них вдруг забежал вперед, спустил штаны, нагнулся и, демонстрируя ей свою жопу, спросил:
— Не находите, что у меня очень одухотворенное выражение лица?
Оценить степень одухотворенности женщина не могла — она была слепа.
Она продвигалась вперед, держа тело неестественно прямо, а голову неестественно высоко. Платье на ней было непонятного цвета и висело нелепо. Лицо было в грязи, волосы торчали неровной паклей.
Брант, стоя поодаль, поднял указательный палец. Подростки обратили на него внимание. Он сделал жест, означающий, что им следует убираться по добру, по здорову. Они комически удивились, но тут он шагнул вперед, и они убежали, хохоча ломающимися голосами. Брант остановился.
Большая прибойная волна с грохотом обрушилась на берег, и чайки отреагировали на это озабоченным криком. Может, они сочли именно эту волну неприлично высокой, и проявили недовольство. Мол, Фалкон, будь он жив, такого безобразия не допустил бы.
Здесь не было Фрики — таинственной, грациозной, слегка надменной, насмешливой, и доброй. В десяти шагах от Бранта стояла побитая жизнью, грязная, нелепо высокая и тощая слепая нищенка с коричневой от нездорового загара кожей. Женщина остановилась, прислушиваясь.
Прошло некоторое время. Она почувствовала чье-то присутствие и, глядя мимо него, спросила:
— Скажите, не знаете ли вы человека…
Прежняя Фрика проявилась в этом голосе. У Бранта от жалости перехватило дыхание. Он прикрыл глаза.
— Детские трагедии сильнее взрослых, просто у детей крепче нервы, — сказал он.
Она вздрогнула и повернулась лицом к голосу.
— Я упрямый очень, и подлый, — сказала она. — И сладу со мной нет никакого.
Почувствовав, что он приближается, она выставила вперед руку.
— Не подходи близко, — сказала она. — Я пришла только затем, чтобы сказать тебе спасибо за все, что ты для меня сделал. Не подходи. Ты — удивительный человек. Я это всегда чувствовала. Недавно я это поняла. Не ходи за мной. И ничего не говори.
От нее отвратительно пахло. У нее недоставало двух зубов. Он взял ее за предплечье. Она пыталась вырваться, но он пригрозил, что понесет ее силком, и, если надо, вверх ногами. Он сказал, что ей нужно помыться, поесть, поспать и отдохнуть. Он повел ее к вилле, которую купила для него Рита.
Он помог служанке приволочь корыто, наполненное теплой водой, и вышел на крыльцо. Фрика слабо возражала и стеснялась, но все-таки ее помыли и одели в чистое белье, а поверх накинули плащ — ничего, соответствующего ее росту, на вилле не оказалось. Брант сбегал за лекарем, и пока лекарь осматривал Фрику, сходил также на рынок и накупил овощей и печеной рыбы. Лекарь сказал, что Фрике требуется уход, что она на грани истощения, и прописал какие-то масла и напитки. Фрика порывалась уйти, но все-таки поела, и, когда служанка довела ее до кровати, которую обычно занимала Рита, и усадила, Фрика сама прилегла, невнятно бормоча, и тут же уснула.
* * *Ознакомившись со обстановкой, Рита помолчала, поразмыслила, поразглядывала спящую нищенку, чьи изуродованные ноги торчали из-под покрывала и не помещались в кровати, и переехала в центр города к своему художнику, решив ни во что не вмешиваться. То, во что превратилась Фрика, было настолько непривлекательным, что пусть Брант сам решает, что ему делать. Пройдет время, и он отправит ее обратно к Зигварду. Или она сама уедет. Или я ее напугаю, и она уедет. Там видно будет.
Старый Номинг воспользовался ее отсутствием и ежедневно посещал Бранта. Беседовали они по-артански, пугая служанку гортанными звуками.
Полетели дни. Фрика не порывалась больше уйти. Ею овладела неприятная, всепоглощающая апатия. Несмотря на это, всякий раз, когда Брант предлагал ей помощь — подняться, пройти, сесть — она твердо отказывалась. Она просила его не обращать на нее внимания. Она уверяла, что как только заживут и не будут так болеть ее ноги, она уедет обратно в Астафию.
Синяки на ее теле и конечностях стали постепенно проходить, царапины и ссадины исчезли, гноящиеся язвы зажили. Изломанные ногти на руках и ногах стали обретать приемлемую форму. Ела она по-прежнему очень мало, но то, что ела, было — здоровая свежая пища, и шокирующая худоба ее стала сменяться худобой обычной. Оставшиеся зубы служанка чистила ей, по настоянию лекаря, специальным порошком, и вскоре они побелели. Фрика ничего не рассказывала о своих приключениях, но, судя по всему, недостающие зубы не выпали у нее из-за болезни десен, вызванной трудными условиями существования, но были выбиты. Волосы свои она расчесывала сама. Блеск не восстанавливался, и половина волос была теперь седая, но это было лучше, чем торчащая бесцветная пакля. В общем, если бы не слепота и связанные с ней нелепые походка и осанка, выглядела Фрика вполне приемлемо — некрасивая худая высокая женщина средних лет. Нездоровый цвет ее загара помягчал, сгладился, и был теперь обычным сильным загаром.
