Роберт Хайнлайн - Иов, или Осмеяние справедливости
— Вовсе нет. Это самый лучший способ путешествия. Я прилетел сюда на таком корабле — «Граф Цеппелин», Североамериканской авиалинии. В твоем мире воздушных кораблей не существует. Именно это и послужило для меня окончательным доказательством, что ваш мир — иной мир — и что это не хитроумный розыгрыш, который кто-то затеял ради меня. Воздушные сообщения
— такая важная часть экономики известного мне мира, что без них меняется практически все. Возьми, например… Слушай, а ты мне веришь?
Она ответила медленно и задумчиво:
— Я верю, что ты говоришь мне правду — такую, какой она тебе представляется. Однако правда, которую вижу я, совсем иная.
— Я понимаю. В том-то и заключается вся трудность моего положения. Я… Послушай, если ты не поторопишься, то пропустишь ужин, не так ли?
— Это неважно.
— Нет, важно: ты не должна пропускать трапезы только потому, что я сделал дурацкую ошибку и обидел тебя. А если я не появлюсь за столом, Инга пришлет кого-нибудь выяснять, не заболел ли я, не заснул ли, не произошло ли еще чего-нибудь в том же духе — я видел, что она поступает именно так в подобных случаях. Маргрета, моя любимая! Я так хочу тебе все рассказать! Я так долго ждал этого! Мне просто необходимо поделиться с тобой! Теперь я могу и даже обязан сделать это. Однако для такого разговора мало пяти минут, его нельзя вести, так сказать, на ходу. Когда ты вечером покончишь с постелями, у тебя найдется время выслушать меня?
— Алек, я всегда найду время, раз тебе это нужно.
— Отлично! Иди вниз и поешь. Я тоже спущусь, перехвачу чего-нибудь — отделаюсь от Инги, — а потом мы встретимся здесь же, когда ты освободишься. Ладно?
Она задумчиво посмотрела на меня.
— Хорошо, Алек… Ты поцелуешь меня еще раз?
Вот так я узнал, что она поверила мне. Или хочет поверить. Тут-то я и перестал волноваться. Я даже поужинал с аппетитом, хоть и очень торопился.
Когда я вернулся, она уже ждала меня и при моем появлении встала. Я сжал ее в объятиях, поцеловал в нос, приподнял за локти и посадил на кровать, потом уселся на единственный стул.
— Дорогая, как ты думаешь, может быть, я спятил?
— Алек, я не знаю, что и думать.
Изредка, под влиянием эмоций, ее акцент становился более заметным, обычно же ее английское произношение лучше моего — жесткого, как визг заржавленной пилы, произношения уроженца Кукурузного пояса.[32]
— Я знаю, — согласился я, — у меня та же проблема. Есть только две возможные точки зрения на нее. Или случилось нечто невероятное, когда я шел через огненную яму, нечто такое, что изменило мир, — или же я свихнулся, как енот в неволе. Целыми днями я перебирал в уме все известные мне факты и… пришел к выводу, что мир действительно изменился. Тут не одни воздушные корабли. Куда-то подевался кайзер Вильгельм Четвертый, а на его месте появился какой-то дурацкий президент Шмидт, ну и прочее в том же духе.
— Я бы не стала называть герра Шмидта дурацким. Он вполне приличный президент по сравнению со многими другими немецкими президентами.
— Вот об этом я и говорю. Мне любой немецкий президент представляется дурацким, ибо Германия — в моем мире — одна из последних западных монархий, ничем не ограниченных и в то же время весьма эффективных с политической точки зрения. Даже царь и тот не обладает такими правами.
— И я говорю о том же, Алек. У нас нет ни кайзера, ни царя. Великий князь Московский является конституционным монархом и уже не претендует на то, чтобы считаться сюзереном других славянских стран.
— Маргрета, мы оба говорим об одном и том же. Мир, в котором я рос, исчез. Мне приходится заново познавать совершенно другой мир… нет, не совершенно другой. География, по-видимому, не изменилась, а история — не полностью. Оба мира, кажется, были идентичны до начала двадцатого века. Или, скажем, до 1890 года. Около сотни лет назад случилось нечто непонятное, и мир расщепился надвое… А двенадцать дней назад произошло нечто столь же странное, но уже со мной, и меня выкинуло в этот чужой мир.
— Я улыбнулся ей. — Но я не жалею. И знаешь почему? Потому что в этом мире есть ты.
— Спасибо. А для меня бесконечно важно, что в нем есть ты.
— Тогда, значит, ты мне веришь. Вот и я вынужден поверить. Поверить так, что перестал волноваться по поводу случившегося. Беспокоит меня только одно — что стало с Алеком Грэхемом? Занял ли он мое место в моем бывшем мире? Или что?
Она не ответила мне, а когда наконец заговорила, то ее слова ошеломили меня своей бессмысленностью.
— Алек, будь добр, сними, пожалуйста, штаны.
— Что ты сказала, Маргрета?
— Будь так добр. Я вовсе не шучу и в еще меньшей степени собираюсь соблазнять тебя. Но я должна кое-что проверить. Пожалуйста, спусти брюки.
— Не понимаю… ну, хорошо…
Я умолк и сделал так, как она просила, хоть это и очень нелегко, когда на тебе вечерний костюм. Мне пришлось сначала стащить с себя смокинг, потом жилет, и только сняв эти оболочки, я оказался в состоянии сбросить с плеч подтяжки.
Затем, весьма неохотно, начал расстегивать ширинку. (Еще один недостаток этого мира — в нем отсутствуют «молнии». Я мало ценил их до того, как обнаружил полное отсутствие таковых.) Наконец, тяжело вздохнув, я спустил брюки на несколько дюймов.
— Хватит?
— Еще немножко, если можно… и не откажи в любезности, повернись ко мне спиной.
Я опять повиновался. Потом почувствовал, как ее руки, мягкие и доброжелательные, прикоснулись к моей правой ягодице. Маргрета приподняла нижний край моей сорочки и спустила кальсоны с правой стороны.
Секунду спустя она восстановила порток в моей одежде.
— Вот и все. Спасибо.
Я запихал рубашку в брюки, застегнул их, надел на плечи подтяжки и уже потянулся было за жилетом, когда Маргрета сказала:
— Еще минуточку, Алек.
— Э? А я полагал, что уже все.
— Да, все. Но нет смысла снова влезать в вечерний костюм. Можно я достану твои домашние брюки? И рубашку. Ты же не собираешься идти в салон?
— Нет, конечно. Во всяком случае, если ты останешься.
— Я останусь, нам надо поговорить. — Она быстро отыскала домашние брюки и положила их на кровать — Извини, пожалуйста, — и вышла в ванную.
Не знаю — надо ей было воспользоваться туалетом или нет, но она понимала, что мне удобнее переодеться в каюте, чем в крошечном туалетике.
Я переоделся и сразу почувствовал себя лучше. Жилет и крахмальная сорочка лучше смирительной рубашки, но ненамного. Маргрета вышла из ванной и первым делом повесила на вешалку сброшенную мной одежду — все, кроме сорочки и воротничка. Вынула запонки и спрятала, а сорочку и воротничок бросила в мешок для грязного белья. Интересно, что сказала бы Абигайль, увидев все эти действия, столь характерные для заботливых любящих жен? Абигайль никогда этим не занималась — она считала, что мужчин не следует портить чрезмерной опекой.
