Наталья Резанова - Княжеская ведьма
Опять этот тупик. Убежать. Не сделать. Так нет же. Клин клином вышибают. На чем обожглась, то и станет оружием. Оружие? У меня, у лекарки? Да, для защиты.
Трудно? Она вспомнила любимого Исаака Сириянина: «Носи иго свободы своей, или будешь согбен под иго рабское и послужишь врагам своим».
Лучше, пожалуй, не скажешь. Только надо собраться с силами. Сколько времени в запасе – день, два? Мало…
Два дня прошли спокойно. Она почти не выходила и виделась только с Измаилом, от которого выслушала подробный рассказ о том, как шли переговоры в Вильмане. Разумеется, он замечал лишь внешнюю сторону событий, и не имел на них влияния, но он хотя бы лично присутствовал там. В особенности он восхищался красотою госпожи Линетты. Однако, как поняла Карен, это восхищение было абсолютно бескорытным. Измаил и в мыслях не посягнул бы на женщину обожаемого хозяина. Он страстно желал этого брака, не распознав, что на идею эту навела его Карен. Какое недоступное пониманию, диковинное порождение природы – верный слуга – думала она. Торгерн не являлся и не приказывал ей придти. И снова она задавала себе вопрос – надолго ли его хватит?
Он и в самом деле не хотел ее видеть. Серый, точно присыпанный пеплом, мир снова обрел цвет и… стало еще хуже. Теперь он тоно знал, что его мучило все это время, и это доводило его до бешенства. Тяга к этому жалкому созданию унижала, но то того не проходила и не ослабевала.
Но почему? За что? Ведь ясно же видел, какая она. А «любить душу» – этого он не понимал, и слов-то таких не знал, да и не нужна была ему ее душа. Не душа, а тело. Хилое, кособокое, тщедушное тело. И глаза – плошки, и темные космы – они тоже принадлежали телу, а больше он ничего не видел. Только космы и глаза, голос и усмешка – что же это делается, будь оно все проклято!
Странное воспоминание. В детстве он часто убивал птиц – сворачивал им шеи, ломал спины, и отчетливо помнил отчаянный трепет под своими руками, сердце, колотившееся почти о самую ладонь, слишком сильно, слишком часто, как не бывает у людей, жар и хруст костей, и нечто похожее, нет – то же самое – он ощутил тогда, ночью в Тригондуме.
Он ни с кем не мог поделиться этим – унижение стало бы еще большим. Он сохранял над собой власть и занимался делами, но лишь настолько, чтоб не заорать и начать биться головой об стену.
Она тоже занималась своими делами и ни с кем не делилась мыслями. Но она не хотела кричать. Когда так темно, криком не столько призовешь друга, сколь привлечешь разбойника.
* * *Он проснулся в полном мраке. Несколько мгновений лежал, не в силах пошевелиться. То, что он увидел, еще стояло перед глазами. Слава Богу, все приснилось, ничего этого не было. А… если нет? Он сел на постели, машинально вытер залитое потом лицо – руки были такими же мокрыми. Все тело ломило. А если было? Ведь не бывает же таких снов! Он слышал однообразные тупые удары – это кровь стучала в висках. Быстро, не зажигая огня – привычка – оделся. И оттого, что это делалось часто и безотчетно, никак не мог вспомнить, делалось ли это уже нынешней ночью.
Глаза привыкли к темноте, а может, начинало светать. Измаил спал на полу у порога. От звука шагов он проснулся, приподнялся – но Торгерн молча сделал знак оставаться на своем месте.
Проще всего было спросить у Измаила – выходил я нынче или нет? – и все тут же разрешилось бы, но он не мог этого сделать, не потому что не хотел выглядеть посмешищем в глазах подчиненного, плевал он на Измаила, нет, он должен был сам удостовериться, собственными глазами.
И, молча, вперед по коридорам, как тогда, только не за кем гнаться, и такая предутренняя тоска, и ощущение, что он знает, что увидит там, что он уже шел здесь, что все это уже было недавно, было, а потом…
В слабо освещенной комнате он увидел темную фигуру, сидящую на краю неразобранной постели. Теперьто он точно не спал, и оттого, что явь совершенно совпадала со сном, и оттого, что мертвое изуродованное тело обретало не призрачное, а живое существование, все стало на грань, через которую разум не способен перешагнуть, а когда она так же, как во сне, быстро поднялась и обратила к нему удивленное лицо, он почувствовал, что не в силах больше этого выносить.
Не глядя, на ощупь он придвинул к себе табурет, и сел за стол, положив голову на руки.
– Что случилось? Что с тобой? – спросила она.
Он молчал.
– Ты болен?
Ответа не последовало. Она встала напротив, ожидая, когда он уберет руки от лица и посмотрит на нее. Он убрал руки и посмотрел.
– Нет, ты не болен, – сказала она скорее себе, чем ему, и, словно желая утвердиться в том, что уже знала. – Ты видел дурной сон… про меня?
Мгновение они смотрели прямо в глаза друг другу. Потом он снова опустил голову. Он знал, что за прошедшее мгновение она увидела все то, что хотела и не должна была видеть.
– Это плохо, – последовал спокойный вывод. – Но ничего, сейчас я помогу.
Она отошла, стала шарить на полках. Достала глиняную чашку, налила в нее из одного кувшина, из другого, поболтала. Он молча следил за ее действиями. Она отпила из чашки, протянула ему.
– Вот. Не очень сильное. Безвредное. Но спать будешь спокойно.
Он взял чашку. Теперь уже она следила, как он пьет. Мелькнула тень давнего разговора и слабо припомнилась старая мысль: «А ведь я могла бы принять противоядие». Нет. Это не то, что сейчас нужно.
Неожиданно она услышала голос, хриплый, сорванный (а ведь он еще не произнес ни слова!):
– Как… откуда ты… узнала? Кто тебе сказал?
Медленно и размеренно она произнесла:
– Мне не нужны слова, чтобы знать. – И обычным, будничным голосом добавила: – А тебе лучше бы пройти к себе и лечь спать, не то голова будет болеть.
Он ушел. Возможно, несколько ближайших часов он действительно будет спать. Даже обязательно. Ей бы тоже не мешало вздремнуть после такого напряжения. Но лучше потом. Она слышала, как шепчутся за перегородкой Бона и Магда. Они, конечно, проснулись, затаились и ничего не поняли. Человеку приснился страшный сон, он пришел, получил пару сочувственных слов и лекарство. И никто никогда не поймет, как она устала, как опустошена. И какое отвращение… Ведь это я сделала, я, и никто иной.
Что ж, усилия оправдали себя, ей удалось обезопасить себя от насилия. Однако победу праздновать не будем, она неполная и временная. Сейчас он подчинился мне, но до конца этот человек никогда и никому подчиняться не будет. Очень скоро он попытается вырваться на свободу.
* * *И он сделал этот рывок. И еще как сделал! Причем способ, к которому он прибегнул, был самый простой, простейший. Что делают все в подобных случаях? Пьют. И он пил. Но как! И не один, конечно. Загул в Вильмане – это было так, невинное развлечение. Именно в смысле запоя, женщины на сей раз его не привлекали. В целом все это продолжадось дней семь, а может, девять, он не запомнил. И подсказывать было некому. Все окружающие были пьяней вина. Единственным, кто сохранил трезвую голову, был Измаил. Нельзя сказать, чтоб он по природе был таким уж трезвенником, но он хотя бы помнил, зачем он здесь находится. И только он один заметил случай, прошедший мимо общего внимания. Он, впрочем, тут же и забыл об этом, а если и вспомнил, то много позже – как среди хора орущих голосов, потерявших подобие человеческих, Торгерн крикнул ему: «Приведи ее!» – «Кого?» – спросил Измаил, но Торгерн не ответил, потому что зажал себе рот ладонью.
