Олег Верещагин - Оруженосец
Слева качнулось копьё. Пашка представил себе удар этого грубо кованного широкого наконечника. Это не пуля, не мгновенное дело. Мысленное зрелище самого себя, умирающего на полу в луже крови, было таким жутким, что мальчишка крепко зажмурился и потряс головой. Это не кино, это ведь взаправду…
«Бежать, — подумал Пашка. — Бежать надо. Но как? Куда? Какой тут побег, если даже просто руки не освободишь?»
Туннас через плечо смотрел на мальчишку — сочувственно и ободряюще. Эх, если бы можно было расспросить — хотя бы просто поговорить, чтобы понимать друг друга… было бы полегче. Пашка уже хотел улыбнуться в ответ… но его мысли оттеснил лай, скулёж и завывание — и в пещере появился конвой.
Пашка обмер. Конвой — это были всадники. Орки сидели на волках.
Вообще Пашка любил волков. Даже больше, чем собак, которых просто обожал. И очень жалел, что никогда не видел этих зверей вблизи. Но…
Нет, эти огромные, с пони размером, твари, на которых покачивались орки охраны, походили именно на волков, не на гиен, как в кинотрилогии. И в то же время были намного страшней и противней любой гиены. Жутковатой была даже сама манера передвижения зверюг — больше похожая на кошачью, бесшумную и какую-то… предательскую, пришло в голову Пашке странное, но верное определение. А когда мальчишка встретился взглядом с одним из волков — его пробрала дрожь. На Пашку посмотрели человеческие глаза. Причём человека очень скверного. Жестокого, насмешливого и умного.
Волк фыркнул и отвёл глаза — равнодушно.
Щёлкнула в воздухе плеть, и Пашка сжался, сделал первый шаг — поспешный, даже слишком. Показалось, что сейчас будет ещё удар — по спине. Его не было, и Пашка немедленно возненавидел свой страх… а ещё больше — самого себя за то, что понимал: страх сейчас сильнее его. Никогда с ним такого не было. Он всегда, даже совсем в детстве, умел ломать страх. Любой. И гордился этим.
Но оказалось, что он просто не знал настоящего страха…
…Из пещер, мимо чёрных — и озарённых алыми отблесками костров внутри — входов которых шла колонна, выталкивали и вытаскивали всё новых пленных, в основном — молодых парней и мужчин. Младше Пашки никого не было, даже ровесников не наблюдалось. Сперва Пашке показалось, что людей очень много, и только снаружи он понял, что так казалось в тесном коридоре. Людей было десятка три.
Пашка успел это подумать — и стиснул зубы. Снаружи резанул холодный ветер (хотя небо было ясным, сияли россыпи звёзд — знакомых!) и даже спрятать руки под мышки или в карманы было нельзя. Но ещё хуже оказалась ледяная каша под ногами. «Я не дойду, — с ужасом подумал мальчишка. — Босиком по снегу не дойду никуда». Он бегал по снегу босиком, кто из мальчишек не бегал — ради придури, на спор… И было холодней, и снег настоящий, а не такая жижа. По там десяток-другой прыжков — и в тепле. А тут — куда идти, сколько?
Но что было делать? В спину с силой ударило (мальчишка вздрогнул) тупым концом древка копьё, рыкнул зверь, дернула спереди верёвка — и Пашка пошёл, съёжившись от страха и унижения. Он не осмелился даже обернуться на ударившего его орка, чтобы не встретиться глазами со взглядом волка.
* * *Судя по звёздам, прошло часа два, Пашка умел это определять. А ещё вспомнил вдруг, что Большая Медведица — вон она, над головой — на каком-то из языков Толкиена — Valacirca, Серп Валаров (кто такие Валары, он не помнил). Три часа ночи, он умел определять время по этой штуке.
Ступни не чувствовали совсем ничего. Совсем. Пашке казалось, что он идёт на чём-то чужом и резиновом — наверное, так люди ходят на протезах. Руки просто онемели, но несильно, связка не была тугой — вот только при малейшей попытке пошевелить руками верёвка немилосердно пилила кисти и основания больших пальцев; умеют связывать, с-с-сволочи!
От обиды — как всё нелепо и страшно выходит — глаза сырели сами, сделать с этим ничего не получалось, да Пашка и не очень старался. Он уже почти уверился, что всё кончится просто — на каком-нибудь из шагов ноги откажут, он упадёт, проволочётся на верёвке пару шагов, а потом, как в книжке про такие дела, верёвку обрежут и ткнут в спину копьём. Когда мальчишка читал про такое, он иногда ставил себя на место главного героя — и не задумывался, что убитый тоже был человеком; он же не герой, а герой-то останется жив и победит!
Себя было жалко. Но и жалость к себе выглядела как-то отстранённо, потому что ничего не могла изменить.
Мальчишка и не заметил даже, как и когда они выбрались из мокрой ледяной каши на каменную осыпь. Волки порыкивали и повизгивали — под лапами камни осыпались, они съезжали назад то и дело, и Пашка вдруг подумал, что, не будь люди связаны, тут можно было бы попытаться бежать. А следующей его мыслью было: спасён! Больше ни о чём думать не хотелось, самым важным стало, что они, кажется, дошли и он стоит на ногах!
Вереница пленных ныряла в расщелину на склоне — перед входом в неё несколько урук-хайев снимали с пленных верёвки и поторапливали их пинками и толчками. Из расщелины падали колеблющиеся отсветы пламени.
От верёвок на руках остались сине-багровые следы. А пинок сшиб бы мальчишку с онемевших ног, если бы Туннас не подхватил, повернувшись, падающего Пашку и не оттащил полуволоком к соломенной подстилке — такой же, как в предыдущей пещере, только тут не было решётки, и солома была навалена просто вдоль стены в пещерном коридоре. А на другой стене тут и там ярко горели понатыканные в расщелины камня факелы. На тюрьму это ничуть не походило.
Пашка даже не сел — упал, не выдержал, застонал. Обеими руками вцепился в ступни. Они были белые с синим. Мальчишка закусил губу, повёл вокруг взглядом.
Севший рядом Туннас — он активно растирал себе ноги, хотя они выглядели не так страшно, как у Пашки, — покачал головой и показал знаками, что надо сесть, спрятав ступни под себя. Пашка так и сделал. И через минуту ощутил покалыванье… а потом — боль. Боль нарастала… ширилась и становилась сильной… жгучей… непереносимой… ОГНЕННОЙ!!!
Орки галдели неподалёку. Один прошёл мимо, зевая во всю пасть и бездельно щёлкая бичом.
«Я НЕ ЗАКРИЧУ», — отчётливо подумал Пашка и закрыл глаза. Эти слова — красным на чёрном — повисли в наступившей темноте. А ещё в ней откуда-то снизу поднимались языки пламени, и Пашка стоял в этом пламени и не мог пошевелиться.
Всё, что он произнёс, было вытолкнутое сквозь зубы длинное и тихое: «Ммммммххх…»
А потом потом боль стала откатываться, отступать, гаснуть. Она не ушла совсем, но Пашка всё-таки рискнул сесть нормально.
Ноги стали красно-синими. По обеим подошвам из множества порезов и ссадин сочилась кровь. Но мальчишка обрадовался крови: раз идёт — значит, ноги спасены! Только бы больше никуда не гнали, хотя бы пока… Он поднял голову.
