Neil Gaiman - Американские боги (пер. А.А.Комаринец)
На плечи вдовы Ричардсон легли заботы о ферме до тех пор, пока не подрастут дети Ричардсона. Она управлялась с закладными слугами и рабами, год за годом собирала урожай табака и на солнцеворот поливала сидром корни яблонь, а перед уборкой урожая оставляла в поле свежеиспеченный каравай и всегда ставила у задней двери блюдечко с молоком. Ферма процветала, и вдова Ричардсон приобрела репутацию женщины, с которой нелегко сторговаться, но чьи урожаи всегда хороши и которая никогда не выдает низкопробный лист за лучшие сорта.
И так счастливо прошли еще десять лет, но за ними наступил дурной для Эсси год: Энтони, ее сын, зарубил своего сводного брата Джонни в бурной ссоре из-за того, как распорядиться будущим фермы и рукой их сестры Филиды. Одни говорили, что он не собирался убивать своего брата, что это был случайный удар и клинок вошел слишком глубоко, а другие твердили иное. Энтони бежал, оставив Эсси хоронить младшего сына подле его отца. Теперь одни болтали, что Энтони бежал в Бостон, а иные поговаривали, дескать, он подался на юг, во Флориду, а его мать считала, что он сел на корабль в Англию, чтобы завербоваться в армию Георга и сражаться с мятежными шотландцами. Но без обоих сыновей ферма опустела, стала сумрачной и печальной, Филида чахла и бледнела, словно сердце у нее было разбито, и, что бы ни сказала и ни сделала мачеха, ничто не могло вернуть улыбку на ее уста.
Но разбитое сердце разбитым сердцем, а на ферме нужен мужчина, и потому Филида вышла замуж за Гарри Соумса, корабельного плотника по профессии, который устал от моря и мечтал о жизни на ферме такой, на какой вырос в Линкольншире. И хотя ферма Ричардсонов едва ли походила на его родные края, Гарри Соумс нашел меж ними достаточно сходства, чтобы чувствовать себя счастливым. Пятеро детей родились у Филиды и Гарри, трое из них выжили.
Вдова Ричардсон тосковала по сыновьям и по мужу, хотя теперь он был всего лишь воспоминанием о светловолосом мужчине, который был добр к ней. Дети Филиды приходили к Эсси послушать сказки, и она рассказывала им о Черном Псе с Болот, и о Голой Голове, и о Кровавых Костях, и о Яблоневом Человечке, но им было неинтересно; они хотели слушать только про Джека: как Джек взобрался на бобовый стебель, как Джек убил великана, а еще о Джеке, его Коте и Короле. Она любила этих детей, словно они были ее собственные плоть и кровь, хотя иногда называла именами давно умерших.
Стоял месяц май, и она вынесла табурет в садик при кухне, чтобы чистить и шелушить горох на солнышке, ибо даже в знойной Виргинии холод ломил ей кости, как иней посеребрил ей волосы, и весеннее солнышко было приятным.
И шелуша старушечьими пальцами горох, вдова Ричардсон вдруг подумала, как хорошо было бы еще разок погулять по болотным пустошам и соленым скалам родного Корнуолла, и вспомнила, как маленькой девочкой сидела на причале и ждала, когда из серого моря вернется отцовская лодка. Ее руки с распухшими суставами открывали гороховый стручок, высыпали налитые горошины в глиняную миску на коленях, а пустой стручок роняли в провисший меж колен передник. А потом ей неожиданно вспомнилось то, о чем она не вспоминала много лет, вспомнилась потерянная жизнь: как ловкими пальцами она срезала кошельки и крала шелка. А вот она вспомнила, как смотритель в Ньюгейте говорил ей, что дело ее рассматривать станут не раньше, чем через двенадцать недель, и что она может избежать виселицы, если сумеет сослаться на беременность, и какая она хорошенькая – и как она повернулась лицом к стене и храбро задрала юбки, ненавидя себя и ненавидя его, но зная, что он прав; и ощущение нарождающейся в ней жизни, которое означало, что она сможет еще немного дней урвать у смерти…
– Эсси Трегауэн? – спросил незнакомец.
Вдова Ричардсон подняла голову, прикрывая глаза от майского солнца.
– Я вас знаю? – ответила она вопросом на вопрос: она ведь и не слышала, как он подошел.
Незнакомец был одет во все зеленое: тускло-зеленые клетчатые панталоны, зеленую куртку и темно-зеленую пелерину. Волосы у него были морковно-рыжие, и усмехнулся он ей криво. Было что-то в этом незнакомце, от чего, раз на него взглянув, она почувствовала себя счастливой, и еще что-то нашептывало ей об опасности.
– Можно сказать, ты меня знаешь, – улыбнулся он.
Незнакомец подмигнул, и она подмигнула в ответ, рассматривая его круглое лицо в надежде угадать, кто бы это мог быть. Выглядел он молодым, как ее внуки, а окликнул ее прежним именем, и была в его словах картавость, знакомая ей с детства по скалам и пустошам вокруг родного дома.
– Ты корнуэлец? – спросила она.
– Вот именно, кузен Джек, – ответил рыжеволосый. – Или скорее был им, потому что теперь я – здесь, в Новом Свете, где никто не выставит честному парню молока или эля, не положит хлеба, когда придет урожай.
Старуха поправила на коленях миску с горохом.
– Если ты тот, кто я думаю, – сказала она, – тогда я с тобой не в ссоре.
Было слышно, как в доме Филида распекает экономку.
– И я с тобой не в ссоре, – немного печально отозвался рыжеволосый парень, – хотя это ты привезла меня сюда, ты и многие вроде тебя. Вы привезли меня в землю, у которой нет времени на волшебство и нет места для пикси и малого народца.
– Ты сделал мне немало добра, – сказала она.
– Добра и зла, – ответил косоглазый незнакомец. – Мы как ветер. Дуем во все стороны.
Эсси кивнула.
– Ты возьмешь меня за руку, Эсси Трегауэн?
И он протянул ей руку. Рука была вся в веснушках, и хотя глаза у Эсси начали уже сдавать, она видела каждый оранжевый волосок на тыльной стороне ладони, сиявший золотом в предзакатном солнечном свете. Она прикусила губу. Потом нерешительно вложила свою с распухшими суставами руку в его.
Она была еще теплой, когда ее нашли, но жизнь покинула ее тело, и только половина гороха была очищена.
Глава пятая
Красавица Жизнь – как роза, цветет,
Смерть бродит за нею – весь день напролет.
Жизнь – госпожа, что в спальне сидит,
Смерть – к этой спальне идущий бандит…
В то субботнее утро только Зоря Утренняя встала попрощаться с ними. Взяв у Среды сорок пять долларов, она настояла на том, чтобы написать ему расписку, которую и набросала широким со множеством росчерков и завитушек почерком на обороте давно просроченного купона на скидку при покупке безалкогольных напитков. В утреннем свете она казалась совсем кукольной: старое личико умело подкрашено, а золотые волосы собраны в высокую прическу.
Среда поцеловал ей руку.
– Благодарю вас за гостеприимство, сударыня. Вы и ваши очаровательные сестры лучезарны, как само небо.
– Вы испорченный старик. – Она погрозила ему пальцем, а потом обняла. – Берегите себя. Мне бы не хотелось, чтобы вы исчезли раз и навсегда.
– И меня это в равной мере опечалило бы, сударыня.
Тени она пожала руку.
– Зоря Полуночная вас высоко ценит, – сказала она. – И я тоже.
– Спасибо, – отозвался Тень. – И спасибо за обед.
– Вам понравилось? – вздернула она бровь. – Тогда приходите еще.
Среда и Тень спустились по лестнице. Тень засунул руки в карманы. Серебряный доллар холодил руку. Он был больше и тяжелее монет, какими он раньше пользовался. Тень классически спрятал доллар в ладони, опустив, расслабил руку, потом выбросил ее вперед от плеча, а монете дал соскользнуть к самым пальцам. Само движение было таким легким и естественным, словно монета как раз и создана была для того, чтобы удобно держать ее между указательным пальцем и мизинцем.
– Ловко проделано, – похвалил Среда.
– Я только учусь, – отозвался Тень. – Я могу проделать много техничных фокусов. Самое трудное – заставить людей смотреть на другую руку.
– Правда?
– Да. Это называется отвлекать внимание.
Он завел средний палец под монету, подтолкнул ее к основанию ладони, попытался перехватить, но не удержал. Монета со звоном запрыгала по ступенькам. Нагнувшись, Среда поднял ее.
– Непозволительно так небрежно обращаться с подарками, – сказал он. – За такие вещи следует держаться. – Он внимательно изучил монету, осмотрев сперва орел, потом лицо Свободы на аверсе. – А, госпожа Свобода. Она красавица, как по-твоему?
Он бросил монету Тени, который, поймав ее в воздухе, проделал «исчезновение с соскальзыванием»: прикинулся, будто бросил ее в левую руку, а на самом деле держал в правой, а потом изобразил, как убирает ее в левый карман. Монета же лежала на виду в его правой ладони. Ее вес действовал на него успокаивающе.
– Госпожа Свобода, – продолжал Среда, – и, как многие дорогие американцам боги – иностранка. В данном случае француженка, хотя из уважения к чопорным американцам, на статуе, которую подарили Нью-Йорку, французы прикрыли ей пышный бюст. – Он сморщил нос при виде кондома на ступеньке лестницы и с отвращением оттолкнул его носком ботинка к стене. – Кто-нибудь мог бы на нем поскользнуться. Сломать себе шею, – пробормотал он, прерывая собственные рассуждения. – Как на банановой кожуре, только дурного вкуса и с примесью иронии в придачу. – Он толкнул дверь, и в глаза им ударило солнце. – Свобода, – гудел Среда, пока они шли к машине, – сука, которую должно иметь на матрасе из трупов.
