Хаген Альварсон - Девятый Замок
Никто не вышел во двор полюбоваться зимней грозой. Оттого ли, что мороз мгновенно умерщвлял кожу, или от того, что всем была безразлична редкая зимой гроза — кто знает? Никого не было во дворе — кроме Турлога, сына Дори, чья жена рожала в усадьбе. Согласно обычаю знахарка выгнала его из-под одной крыши с роженицей. И теперь он стоял на берегу Андары, пуская дым из трубки, пытался любоваться игрою огней и не думать о том, что…
…вот она, Асгерд, лежит навзничь, и её глаза леденеют, в них гаснет свет, и дыхание уходит легким облачком, и повитуха бессильно сжимает костлявые кулаки, хочет заплакать, но — нечем…
…вот оно, дитя, плоть от плоти Турлога Дорисона, ЕГО дитя, крошечка, — окоченевшее тельце, нежный пушок на голове, почерневшие губы, а личико — синее, и язык наружу… Вокруг горла — пуповина. Ребенок повешен, точно вор или предатель, повешен ни за что, собственной матерью, и в его глазах — обида…
— Боги, дисы, Предки, кто угодно, — шептал Турлог, задыхаясь от страха, — только бы Асгерд… Только бы… Только бы не…
Не без причины он боялся: его собственная матушка, Стайна Вигдоттир, умерла при родах, почти у него на глазах… А надобно сказать, что Асгерд была той же внешности, что и Стайна: тонкая в кости, высокая и статная, словно княгиня, чуть узковата в бедрах. Над ним еще потешались, мол, Турлог сын Дори жену под стать матушке брал, потому как еще от сиськи материнской не отвык, но с теми шутниками он поговорил по-свойски, и не слишком нежно: ибо он был из рода Струвингов, о которых говорили, что они все чуток сумасшедшие. Быть может, так и было: никогда Турлог не боялся за себя, а за милую страху натерпелся.
Ходил, утаптывая снег, выдыхая сизый дым, точно гейзер, мял роскошную рыжую бородищу, как мочалку… Холодом и едким трубочным зельем гнал страшные мысли. Те уходили — в ночь, в лес, прятались в сухих кустах и глядели на него из тьмы. Ждали, когда отвернется…
— Дорого бы я дал за то, чтобы разделить твою боль! — прошептал Турлог горячо, и ответом ему стала ветвистая зарница. Словно исполинский златорогий олень Гулленхьёрт склонился к страстной просьбе безумца.
"Правда ли, что в старые времена муж мог присутствовать при рождении ребенка? — подумалось Турлогу, — надобно будет при случае спросить Арну. Да только ведь не скажет. Ведьма. Хитрая старая ведьма…Слыхал я, на Юге уже обходятся без них, и даже жгут на кострах".
— Хэй, пивовар, — раздался сухой голос.
Турлог обернулся.
Перед ним стояла простоволосая ведьма. В чёрной шубе она сливалась с ночью, казалась ликом тьмы и порождением мрака, его сокровенной частью.
— Всё, — сказала она глухо.
Сердце Турлога упало.
Ночь надвинулась, стала темнее…
— Есть предел всякой силе. Муж создан добывать, жена — рожать. Не желай того, что противно Судьбе, и будет тебе счастье.
Руки Турлога сомкнулись на бортах ведьминой шубы. Глаза были дурные, безумные. Трубка хрустнула в зубах, обжигая рот горячим горьким пеплом.
— Что… — начал Турлог, но вёльва перебила, презрительно скалясь:
— Не хвастай ничтожеством, сын Дори! Мало чести — бить старуху! Всё кончено с твоей женой! Восславь Улли — она подарила тебе сына! Восславь Улли снова — твой сын похож на тебя, а не на соседа!! И восславь Улли с Уллой в третий раз — Асгерд оказалась крепче скалы, рожая впервые!!! Она спит, а твой сын с кормилицей.
Турлог молчал. В небе рвался гром.
— У тебя борода горит, — безразлично заметила Арна.
Турлог разжал непослушные кулаки, стал на колени и умылся пригоршней снега. Снег обжигал. А молодой отец черпал белый огонь и жёг лицо. Снова и снова. Сжигая всё, что было прежде.
И слёзы становились льдом на счастливом лице.
— Ну? — полюбопытствовала Арна. — Полегчало?
— Угу, — более слов для радости не было.
— "Угу" филин в лесу говорит, — передразнила повитуха.
Турлог поднял удивленные глаза на эдду.
— Как его назвала Асгерд? — спросил тихо.
— Упрямый. Не хотел засыпать, буйствовал. Подходящее имечко.
— Так тому и быть. Упрямый. Снорри.
Ветер взвыл, пробуя имя на вкус. Блеснула клыками молния. Зарычал гром.
— Снорри, сын Турлога, сына Дори, сына Ари, который первым из Струвингов пришёл в Норгард и взял тут землю, воздвиг хижину и пивоварню! Снорри, правнук Ари, третий из рода Струве Пивного Котла, рождённый на этой земле, земле моих предков! Славься, Арна-волшебница! Простишь неразумного?
— Негоже держать зло на тех, кого боги обделили разумом, — беззлобно ответила колдунья, — Асгерд отблагодари. Она у тебя молодец. Таких нынче мало.
Турлог встал и отряхнулся. Его глаза неуловимого цвета ярко сияли.
— Тебе не холодно? — спросил он ведьму.
Та пожала плечами.
— Мне всегда холодно. Счастье, что это ненадолго. Скоро я уйду к Эддам. У них тепло. Но ты ведь не о том хотел спросить, не так ли?
— Скажи, коли ведомо: какая судьба ждёт моего сына? Стыд или добрая слава?
Долго молчала Арна-колдунья, младшая эдда, дитя тьмы и ночи, внучка земли… Не здесь она была, не сейчас, — нигде, никогда, и везде, всегда… Наконец очнулась.
— Одно могу сказать: тебе не придётся стыдиться за сына. Ни на твоей памяти, ни после. Никогда. Ибо те, за кого стыдно отцам и матерям, не рождаются в час зимней грозы.
Стыдиться не суждено — и этого довольно для отца.
* * *Говорят, так родился Снорри Турлогсон, прозванный также Безумцем Норгарда. А правда это или нет — как знать…
2
Старый Балин зовется этот дуб. Он стоит у реки, на север от усадеб и борга. Он стоял там всю жизнь, от сотворения мира. Он уже сторожил долину реки, когда Нори Большой Башмак только пришёл сюда с роднёй — а до него тут не было двергов… У нас все знают, что дуб волшебный, хотя чаще говорят — заколдованный. Чары пронизывают древнее древо от узловатых корней до мощных рук-ветвей и густой кроны. Бурый мох на северной стороне — это борода степенного горожанина, вроде нашего альдермана Свена Свенсона. Трещины на коре — то морщины почтенного старца, и на ум сразу приходит наш пасечник Фундин в своей старой шляпе с личиной против укусов. Три беличьих дупла — добрые глаза и улыбка. Однако же не следует приглядываться к этому лику в сумерках — можно увидеть нечто гораздо более древнее, страшное, о чем не говорят днём, а уж ночью и подавно.
Исполин смотрит на тебя и улыбается — но улыбается как-то странно: не то сурово, словно вызывая на битву, не то лукаво, точно зная, что у тебя дырка в подштанниках, а тебе лень её заштопать, а иногда — скорбно, на самом краю безумия… Так может смотреть отец, чьи непослушные пальцы сжимают коченеющее тельце ребенка. Своего ребенка. Довелось мне посмотреть на такого отца. Ловар Ловарсон его имя. Его дочурку Сайму чуть не съели волки. Не съели, но загрызли насмерть.
