Наталия Некрасова - Мстящие бесстрастно
— Кисть давай. Да что она у тебя, задубела что ли? Расслабь! Расслабь, говорю! Как тряпка, вот, вот! Теперь представь, что твоя кисть — змея, которая бросается на добычу. Я бросаю вот эту хурму, а ты ее ловишь одной рукой. Изобрази бросок змеи. Нет, кисти не переворачивай! Не ладонью, а всей кистью. О, конец хурме…
К концу занятия кисть моя была свинцовой, а на плитах двора было целое болото растекшейся хурмы.
И подобные пытки он изобретал для нас каждый день. Позже мы удивлялись — как это обрюзгший старикан, которому с виду все было безразлично, кроме кутры и осьминогов, мог быть эктум эсоахэ, что считается равным махта, а то и выше? А он им и был. И эсо он из нас делал неторопливо, с чувством, с толком, с расстановкой, выискивая в каждом сильные стороны и всемерно их развивая и беспощадно отсеивая тех, кто по каким-то одному ему известным признакам эсо стать не мог. Поначалу мы учились все вместе — и будущие телохранители, и просто дети роановой родни, и приемные — то, что давал нам Агвамма было нужно не только эсо. Это потом уже нас начали отделять — но тогда, когда мы уже умели хранить тайну.
— Эсо должен уметь все, а если он все не умеет, он должен все время учиться. Иначе он не эсо, а дерьмо свинячье. Или собачье. Нет, свинячье, ибо воняет крепче. Если вам скажут, что эсо должен уметь только незаметно подкрадываться и быстро убивать, плюньте в морду. А лучше сделайте с ним то, что, по их мнению, делает эсо. Впрочем, все равно вам этого никто в лицо не скажет, потому, что не узнает, что вы эсо. А если узнает — то сдохнет либо он, либо вы. Лучше он. — Старик оторвал еще одно щупальце у вяленого осьминога и, зажмурившись от удовольствия, словно сытый кот, стал жевать. — А человека убить дело несложное. Человек — он существо нежное. Его хоть пальцем можно убить, — с этими словами он мгновенно ткнул пальцем в бок Кайаля, тот взвыл. — Следи, дурак, не развешивай уши! Ткни я тебя сюда, — показал он, — и не было бы на свете дурного самонадеянного щенка Кайаля. Как говорит почтенный Укарам, "невнимание сродни надменности, а кто надменен, не зрит того, что под ногами у него и потому часто спотыкается". Внимайте, олухи сопливые! А теперь встали и бегом! Кто первый добежит до сливы, того похвалю. Последнего — выдеру.
И драл. Меня, правда, не так часто. Немногие бегали, лазали и ныряли лучше меня. Гибкость и увертливость у меня была от природы хороша. Вряд ли кто мог так ловко пролезать в самые узкие отверстия и ужом увертываться от удара. Агвамма приучил. А как иначе, когда старый хрен, Шуммакаш его задери, берется за розгу и давай лупить по ногам! Уворачивайся, а то прибредешь назад опухший по самую задницу. Помню, как меня раз угораздило застрять в такой извилистой узкой трубе, по которой нас гоняли на наших играх. Вот тут моему заду досталось! Честно скажу, когда Агвамма разок ожег меня, это подействовало лучше всякого иного средства. Старый дикках еще не успел добежать до другого конца трубы, чтобы поддать мне еще и на выходе, как меня уже вознесло на самую высокую ветку шелковицы. Агвамма аж рот разинул. А потом расхохотался.
— Слезай, слезай, устрица! — хохотал он, колыхаясь всем телом. — Слезай, не буду драть! Вот, смотрите, как надо! Молодчина!
В награду нам зачастую от него перепадала не только похвала, но иногда и сладости, а то и пара-другая монет. Мы с Кайалем были неразлучны, как два глаза, и всегда, когда нам доставалась милость Агваммы — обоим или одному из нас — покупали в городе в лавке Димгира вареных в меду гранатовых зернышек или сахарной воды, или катмы, или еще каких сладостей, а то ходили смотреть на диковинных зверей и уродцев, которых выставляли по праздничным дням на рынке. Хорошее было время. Мы с прочими в свободные от занятий или учебы часы сидели на нагретых белых камнях нашего славного города и, поедая сладости, отпускали едкие словечки вслед прохожим. Правда остроумия нам не хватало, и несли мы всякую пошлую чушь. Однако как весело бывало, когда какая-нибудь рассерженная кайриэш бросалась за нами, подобрав свои прозрачные многослойные юбки, и пышная грудь так и прыгала на бегу, а из накрашенных чувственных губ неслась непристойная визгливая брань. А мы с криками и хохотом убегали врассыпную, а вечером пересчитывали наворованные монеты — ильхарские тяжелые медные хуши с квадратными дырочками и изображением змеи, их очень любили собирать в мониста женщины из рыбацких деревень в окрестностях Араугуда, серебряные килли и ара с грубо отчеканенными ликами имтеранских князей — одного от другого не отличишь. Мелкие, коряво нарубленные кусочки серебра, которыми расплачиваются чернокожие экумаху, иногда низки разноцветных стеклянных бусин и ракушек, а порой и пару-другую золотых, тонкой работы эшхумма. На воровстве мы ни разу не попадались, да и воровали мы только так, забавы ради — роан давал нам и пищи, и сладостей, и одежды, и всего прочего довольно. Так что хотя мы были из разных семей — Аоллех и Маххати были из семей не только небогатых, но и в клане были отнюдь не из первых — но всех нас содержали, наказывали и хвалили одинаково. А когда дом посещали родители, то мы, порой, всей компанией обжирались гостинцами до колик, и Агвамма потом усердно и с плотоядным удовольствием сгонял с нас жир.
А как мы стояли друг за друга! Стоило крикнуть — таруши-най, наших бьют, и мы бросались в драку очертя голову, а потом носили синяки, шишки и ссадины с такой гордостью, словно это были полученные в настоящем бою шрамы! Пару раз роану даже приходилось платить за нас кувар. Но за драки нас не пороли.
Надо сказать, что чувство гордости за свой клан, чувство безоговорочной преданности и покорности роану в нас начинали воспитывать чуть ли не с рождения. Роан был роднее и ближе семьи — он был отцом всего клана. Он защищал нас. Даже самого ничтожного члена клана он защищал и поддерживал, а тех чужаков, что отдавались под его покровительство, он оберегал как родных. И потому, когда нас пятерых отделили от прочих и стали учить еще и сверх положенного — как эсо, мы каждый вечер как молитву повторяли:
— Того, кого прикажет роан — убей. Враг роана — враг матери твоей, враг отца твоего, враг братьев и сестер твоих, враг детей твоих, враг любимых твоих. Убей его не задумываясь, ибо ты — рука, рука же не ведает ненависти, рука не имеет сердца, рука лишь исполняет, и в этом ее слава. Того, кого прикажет роан — убей, будь это любимый, будь это мужчина, будь это женщина, будь это отец или мать твои, ибо роан есть и отец, и мать, и брат, и сестра, и возлюбленный, и дитя твое.
Мы не совсем понимали смысл этих слов, мы просто привыкали к ним. Нас воспитывали вдали от родных, мы нечасто их видели, потому родство для нас значило не столько, сколько братство эсо и преклонение перед роаном. Мы гордились тем, что мы — избранные. Что мы — рука роана, нашего роана, самого лучшего и справедливого роана на свете, единственного, кому дозволено решать, карать и миловать. Мне тогда трудно было понять инут — даже спустя несколько лет, когда мы стали взрослее — как же это можно быть эсо, не служа никакому роану, а лишь Ордену, то есть, таким же, как ты эсо? Кто там имеет право решать и карать? Слово миловать тогда как-то забывалось. Юным свойственно решать все сложные вопросы просто и жестоко. А инут… Мы знали, что их услугами пользуются мелкие кланы, у которых нет собственных эсо, потому, как воспитать эсо дело дорогое и долгое. Эсо инут убивали за плату, не имея ни верности, ни привязанности к клану, ни роана, ничего. Мы презирали их. И тех, кто уходил из клана в эсо инут. Мне странно тогда было, что наши старшие эсо, наш эктум эсоахэ, мог их уважать и говорить о них с таким почтением. Тогда мы очень многого еще не знали и не понимали…
